Ловец снов

Вечером, когда она варила ему овсянку (любая еда, кроме самой безвкусной и водянистой, немедленно вызывала тошноту: еще один признак близкого конца), кошмар начался снова. И без того напуганная более чем странными новостями, доходившими из Джефферсон-трект, Роберта, задыхаясь, помчалась в спальню Даддитса. Он уже сидел в кровати, по-детски упрямо поматывая головой, словно споря с кем-то. Кровотечение возобновилось, и при каждом взмахе головы во все стороны летели красные капли, пятная подушку, фото Остина Пауэрса с автографом («Привет, беби» – было написано внизу) и флаконы на столе: зубной эликсир, компазин, перкосет, мультивитамины, от которых не было никакого толку, высокую коробку с глицерино-лимонными тампонами.

На этот раз он оплакивал Пита, который, по его словам, тоже умер. Милый, добрый (пусть и не слишком смышленый) Питер Мур. Господи Боже, неужели это правда? Все правда? Или только часть?

Второй приступ истерических рыданий длился не так долго, вероятно, потому, что Даддитса уже измучил первый. К счастью, ей удалось остановить кровотечение, и Роберта сменила белье, предварительно усадив Даддитса в кресло у окна. Он покорно уставился в темноту, где ветер со свистом гнал снежные вихри, иногда всхлипывая и глубоко, прерывисто, горестно вздыхая, отчего у Роберты все внутри переворачивалось. Ей становилось больно при одном взгляде на сына, исхудавшего, бледного и совсем лысого. Она дала ему кепку с эмблемой «Ред сокс» и автографом великого Педро Мартинеса поперек козырька («сколько прекрасных вещей получаешь, когда жить осталось совсем немного», часто удивлялась она), боясь, что его голова замерзнет, но Даддитс не захотел ее надеть. Положил на колени и продолжал вглядываться во мрак огромными несчастными глазами.

Наконец Роберте удалось отвести его в кровать, где он снова распахнул ей навстречу ужасное умирающее зеленое сияние.

– Ит озе аю?

– Так и есть, Дадди, так и есть.

Она не должна плакать, ни в коем случае не должна, иначе он снова разрыдается… но непрошеные слезы грозили перелиться через край. Голова казалась сосудом, переполненным соленой жидкостью, а в носу пахло морем каждый раз, когда она втягивала воздух.

– Аю ф Ием?

– Да, милый.

– Я уизу Иеа и Ита аю?

– Обязательно. Конечно, увидишь. Только нескоро.

Его глаза закрылись. Роберта села на край кровати, разглядывая свои руки, чувствуя невыразимую горечь. И одиночество.

Теперь она поспешила вниз, и точно, Даддитс пел. И потому что она говорила на беглом даддитсе (а почему нет? Этот язык был для нее вторым более тридцати лет), она, не особенно задумываясь, разбирала несвязные звуки:

– Скуби-Скуби-Скуби Ду, я сейчас к тебе приду. Скуби, с самого утра на работу нам пора. Скуби, помощь нам нужна…

Она вбежала в его комнату, не зная, чего ожидать. Конечно, не того, что увидела: в комнате было светло как днем, горели все лампы, Даддитс полностью одет, впервые с его последней (и если верить доктору Бриско, окончательной) ремиссии. Он надел любимые вельветовые брюки, пуховый жилет поверх майки с изображением Гринча[64]

и бейсболку с эмблемой «Ред сокс». И по-прежнему сидел в кресле у окна, глядя в ночь. Ни мрачной гримасы, ни слез. В глазах радостное, почти нетерпеливое ожидание, совсем как в прежние времена, до болезни, давшей о себе знать незаметными, казалось бы, незначительными симптомами: странно, как быстро он утомлялся и начинал задыхаться, немного поиграв с «фрисби»[65], какие большие синяки появлялись на коже при малейшем ударе, как медленно они проходили… Он выглядел именно так, когда…

Но додумать Роберта не могла. Слишком натянуты были нервы.

– Даддитс! Дадди, что…

– Ама! Де ая оока? – «Мама! Где моя коробка для завтраков?»

– На кухне, но, Дадди, сейчас уже ночь. И снег идет. Ты ни… – «ты никуда не пойдешь», хотелось ей сказать, но слова не шли с языка. Глаза сына блестели так живо. Может, ей стоило радоваться свету, исходящему из этих глаз, вновь обретенной энергии, но вместо этого Роберта испугалась еще больше.

– Е уза оока! Е узен еч! – «Мне нужна коробка! Мне нужен ленч!»

– Нет, Даддитс! – воскликнула она, пытаясь быть твердой. – Тебе нужно раздеться, лечь в постель, и больше ничего. Давай я помогу.

Но стоило ей подойти ближе, как он поднял руки, скрестил на груди и прижал левую ладонь к правой щеке, а правую – к левой. С самого раннего детства это был его единственный способ выражения протеста. Обычно этого оказывалось достаточно, как и сейчас. Роберта не хотела расстраивать его и, возможно, вызвать очередное кровотечение. Но и готовить ему ленч в четверть второго ночи тоже не собиралась. Ни в коем случае.

Она отошла к кровати и села. В комнате было тепло, но она даже в плотной фланелевой ночной рубашке дрожала от холода. Даддитс медленно опустил руки, настороженно присматриваясь к матери.

– Можешь посидеть, если хочешь, – разрешила она, – но зачем? Видел сон, Дадди? Плохой сон?