Ловкачи

– Не он ко мне ездил, а я был у него в минуту получения депеши. Он даже хотел к вам, но тогда уж не попал бы на курьерский поезд…

В глубокой скорби поникла она головой, но почему-то все это казалось ей игрою, шуткою, если не обманом. Она спросила:

– Где же это больной дядя? Никогда ранее он мне ни о каком дяде не упоминал…

– Его дядя в Варшаве…

– В Варшаве? – переспросила она. – Так он уехал в Варшаву… Да только проехать туда и обратно нужно четверо суток.

– Самое большое через неделю он будет обратно, – попробовал Огрызков утешить ее добрым, мягким тоном.

– Через неделю! – повторила она с такою грустью, что ему стало ее неимоверно жаль.

Он позволил себе придвинуться к ней несколько ближе и, понизив голос, вкрадчиво, но ласково, как говорят с малыми детьми, которых хочется успокоить, сказал ей:

– Ради Бога, Зинаида Николаевна, не тревожьтесь и не огорчайтесь даже. Неделя быстро промчится…

– Где быстро? – перебила она его. – В ожидании…

– Вы каждый день, еще сегодня же ночью с пути, будете получать от него известия, сперва телеграммы, потом письма…

– Письма?! – воскликнула она почти с негодованием. – Да разве вы не знаете, сколько времени нужно, чтобы ко мне дошло оттуда его первое письмо?

– А может быть, он и сам, приехав на место, убедится, что можно обойтись без него, и сейчас же вернется. Разве ему-то легко было отсюда уезжать? Прочтите, вот что он вам пишет.

– Давайте, давайте скорее!

Нервною рукою разорвала она конверт и развернула кругом исписанный лист почтовой бумаги. Оттуда выскользнули две сторублевые. Ничего не понимая, она только успела проговорить:

– Это что такое?

Огрызков попробовал было ей пояснить, но она не слушала, а жадно читала, и глаза ее наполнились слезами.

Он смотрел, как одна из них, переполнив веки, сорвалась жемчужинкою и скатилась по щеке… Но она продолжала читать и прочла все до конца. Тогда только поднесла она платок к глазам и сказала:

– Зачем это все?

Огрызков не совсем ясно понял, в чем дело и о чем она говорила. Из вежливости он счел долгом сказать:

– Мне и его-то было ужасно жалко. Уехать в такую минуту, оторваться от всего сердцу дорогого…

– Да зачем, зачем все в жизни так устроено, – повторила она более ясно и определенно свою мысль, – что едва человек приближается к счастью, к радости, оно с насмешливою улыбкою отходит от него?

– Не жалуйтесь, Зинаида Николаевна, из-за нескольких дней грусти и ожидания на судьбу и на недостаток счастия! – сказал в ответ на это Огрызков. – Вы скорее избалованы жизнью, нежели обижены ею.

– Я-то избалована?

– Простите великодушно, – продолжал он, – но я и сам-то себя считаю в некотором роде избранником фортуны, а про вас и говорить нечего. Вы прямо любимица ее.

– Легко судить со стороны!

– Помилуйте! – настаивал он вполне убежденно. – Вы молоды, красивы, свободны, богаты… Стоит вам пожелать – и десять, двадцать достойнейших людей Москвы будут искать вашей руки…

– Достойнейших! – повторила она почти с горечью. – В чем же это достоинство? Не в том ли, что у них такое же, как и у меня самой, состояние или еще того больше? Не в том ли, что они обороты колоссальные ведут и погружены в дела, которых я не понимаю и которыми я никогда интересоваться не буду?

– Почему же брать непременно таких, Зинаида Николаевна? – спросил Огрызков добродушно. – Я, признаться, и на них смотрю с почтением, так как они двигатели торговли, промышленности, они великое значение имеют и в вопросе народного благосостояния, хотя, может быть, и не особенно интересны для дам. Но в Москве много людей, вполне соответствующих именно вашим требованиям, и вот из тех-то, я говорю, каждый счел бы себя самым счастливым в мире человеком, посвятив всю свою дальнейшую жизнь вам.

Она ничего не ответила, но после некоторого молчания решилась спросить:

– Скажите мне одно только: вы друг Ивана Александровича, если вам именно, а не кому-либо другому он поручил приехать ко мне?

– Да, я с ним в самых приятельских отношениях.

– В таком случае вы, конечно, все о нем знаете, – продолжала она. – Вы знаете тоже, не кроется ли в его внезапном и столь быстром отъезде какая-либо совсем иная причина?

– Одна только причина мне лично известна, – отвечал Огрызков, – а именно та, которую я вам сообщил. Поспешность же его объясняется тем обстоятельством, что дядюшка Ивана Александровича очень богат, а он его единственный наследник.

– И больше ничего? – спросила она еще настойчивее. – Тут нет никаких особенных других дел, в которые, например, была бы замешана, – договорила она застенчивее, – какая-либо женщина?

– Нет, этого нет, я вам ручаюсь! – горячо запротестовал Огрызков. – Да, наконец, подумайте только сами, Зинаида Николаевна, мыслимо ли было бы ему, пользуясь вашим расположением, – такой женщины, как вы, не то что в Москве, а, я полагаю, и во всей России не сыскать, – мыслимо ли ему и думать-то о ком ином?!

Это было так искренно высказано, что Зинаида Николаевна, взглянув на Огрызкова, невольно улыбнулась. Вообще он располагал к откровенности. Ей же так нужно было говорить о любимом человеке, что она была рада высказаться.