Ложится мгла на старые ступени

Люда готовит переписку, точнее, письма ВВ к Н[адежде] М[атвеевне], которые я двадцать лет назад переписывал от руки в архиве АН СССР и хотел издать. Она и Богомолов напомнили мне, что Викт[ория] Мих[айловна] хотела, чтобы я писал предисловие. Заметив на лице моем колебанье, Люда: «А. П.! Вы должны! Ну кому ж еще!» Сколько раз я слышал это от Надежды Михайловны, академиков Алексеева и Лихачева. Да, должен. Кто ж, как не я.

В середине пришла Любочка Казарновская с Робертом. Рассказывала об уроках Н[адежды] М[атвеевны], об Ирине Архиповой, к[ото]рая на своем 80-летнем юбилее «спела три романса в начале и три в конце — исключительный случай!» Рассказывала о своем отце-генерале, к[ото]рый был офицером-порученцем у Рокоссовского, общался с Жуковым и Коневым.

14 мая. С 8 мая — на даче. Несмотря на плохое самочувствие, работа на участке с 10 до 10. Убран зимний мусор, выложена кирпичом набережная вдоль болота, участок вылизан. Трава, вода, березы, звезды.

Вдруг вспомнил, что Л. называла меня «котик-братик». А тут еще бродит Грэй. Сочинил стих, к[ото]рый при случае можно отправить Л. имэйлом:

Ах, как много на свете кошек!

Много также разных котов.Но ты помни: твой котик-братикЗа тебя умереть готов. <Не отправил>[65].

15 мая. Звонил Коржавину.

Эмма: — <…> Сталин убил Россию. Она должна возродиться, но это будет нескоро.

Про мой роман: — Это замечательно — значительно. И очень серьезно. Ты показал, что Россия всегда была жива, несмотря ни на что!

— Ты же сказал, что Сталин ее убил.

— И все же! Ведь до конца можно убить только отдельного человека, а народ — нет!

27 мая. Вчера в Домжуре вручали Пушкинскую премию Борису Парамонову. Вольф Шмид рассказал историю премии и охарактеризовал лауреата. Поэтесса Павлова сказала речь и прочла стихи.

Я тоже сказал речь, что Парамонов философ sui generis, но философ русского пошиба, т. е. не имеющий завершенной системы в немецком понимании, о том, как трудно философствовать по всякому поводу, о широте его диапазона: П[ушки]н, Чехов, Шкловский, Стивен Спилберг, Лени Рифеншталь, Чапек и проч.

Подарил ему свой роман. На фуршете общался с Левой Рубинштейном, немного с А. Латыниной, с Курчаткиным, с Вольфом и Ириной [Шмид], с какими-то поклонницами романа.

30 мая. С утра принимал зачет в Школе-студии МХАТ — 24 чел[овека] (по ЕО). Был поражен знанием моих лекций и общим энтузиазмом будущих актеров.

Потом переехал в ИМЛИ на юбилей Ю. Б. Борева. Несколько ораторов упомянули про «Сталиниаду». А. Д. [Михайлов?] спросил Борева как-то: «А вы не боялись тогда собирать эти анекдоты?» — «Боялся. Но собирал».

Потом с Л. — в МГУ на юбилей О. Г. Гецовой, где я говорил о ней как педагоге, а Л. о ее роли в нашей семейной жизни[66]. Выступал Ю. Апресян и многие диалектологи.

3 июня. Безвыездно на даче. Осуществил давнюю мечту: разложил по коробкам все свои болты, гайки, шурупы, шайбы, трубы и проч., снабдив эти коробки пристойными надписями. Удовлетворенье едва ли не большее, чем после окончанья приличной статьи.

Радио («Свобода») весь день о безобразии с Ходорковским. Стыдно перед миром. Но этим П. роет себе могилу.

Женечка сдает ЕГЭ — как-то странно: дают тексты, советуется с Машей (а она со мной) по пейджеру. Видимо, всем всё давно в образовании все равно, только мы с Л. этого не знали.

22 июня. Л. блестяще выступала по радио «Россия» про начало Отеч[ественной] войны. Сказала все, что нужно про Сталина, вспомнила историю своей семьи. Особенность ее таланта — в убедительной простоте, она не гнушается объяснять все самым простым людям, головы которых до сих пор (и, видимо, навсегда) замутнены советской пропагандой, — то, что почти не делает никто, презирая этот слой, который ничему не научился и ничего не понял. И я этот слой если не презираю, то не люблю. Она — нет.

Больше трех недель вожу песок, кладу кирпич, наступаю на болото — с 10 утра до 10 вечера. За исключеньем отзыва на дисс[ертацию] Степанова ничего больше не делал. Как рачительный помещик, вечером с удовольствием обхожу свое именье, отмечая, что сделано и что еще надо сделать.

Дважды по 2,5 дня жила Женечка, с которой занимались литературой в видах ее поступления в Литинститут.

26 июня. А странно: жизнь, изображенная в моем романе, тяжелая, грязная, находящаяся в постоянной борьбе с этой грязью, — она оказывается более тонкой, духовной и эстетичной по сравнению с примитивностью и антиэстетизмом «интеллигентной» столичной жизни 1940 — 50-х годов.

З0 июня. Л. вчера поехала к Маше в 1 час ночи, чтобы уговорить Женечку приехать ко мне на дачу готовиться к поступлению в Литинститут. Каждый ее приезд буквально вымаливаем. Говорю ей о ее печальном будущем, если не поступит, что без образования она перейдет в другой социальный класс и т. п. — не слушает, не понимает, не верит, не хочет. Ощущение бессилия.