Лучшее за год 2005: Мистика, магический реализм, фэнтези

— Твоему дедушке ни от чего не станет лучше.

Не став дожидаться меня, она распахнула сетчатую дверь и вышла на жару. На этот раз я заставил себя остановиться за креслом деда. Я мог слышать шипение кислородного аппарата, напоминавшее ручеек, убегающий в раскаленную землю. На этот раз из шипения не доносилось никаких слов, я последовал за Люси в хоган, и шкура на двери плотно закрыла вход.

Весь день я играл на водяном бубне, пока Люси пела. Когда снаружи воздух стал прохладнее, хоган дрожал и земля тоже дрожала. Что бы мы ни делали, я чувствовал в этом силу. Я был бьющимся сердцем какого-то живого существа, а Люси — его голосом. Однажды я поймал себя на мысли, что не знаю, кого мы тут освобождаем или приманиваем, и я остановился. Но наступившая тишина была еще ужасней. Эта тишина была похожа на то, как будто ты сам — мертв. И мне показалось, я услышал за своей спиной Пляшущего Человечка. Если бы я склонил голову, прекратив стучать, я почти убежден, что услышал бы его шепот.

Когда Люси в конце концов поднялась на ноги и вышла, ни слова мне не сказав, был уже вечер, и пустыня ожила. Я сидел, сотрясаемый ритмом, исходившим из меня, и чувствовал, как песок принимает его. Потом я тоже встал, и ощущение непрочности вновь нахлынуло на меня, сильнее, чем прежде, как будто сам воздух дрожал, грозя соскользнуть с поверхности Земли. Когда я выбрался из хогана, то увидел черных пауков на стене дома моего деда и услышал ветер, кроликов и лай первых койотов где-то в западной стороне пустыни. Мой дед сидел, почти сползая с кресла, в том же положении. Он жарился на солнцепеке весь день. Люси была в патио, наблюдая, как солнце тает в отверстой пасти горизонта. Ее кожа блестела, а волосы были влажными там, где они касались ее ушей и шеи.

— Твой дед хочет рассказать тебе историю, — сказала она, и ее голос прозвучал измученно, — и сейчас ты его послушаешь.

Голова моего деда тяжело приподнялась, и мне захотелось, чтобы мы снова были в хогане, продолжали действо, чем бы оно ни было. По меньшей мере там я двигался, стучал, извлекая звуки из бубна наружу. Сетчатая дверь захлопнулась, и мой дед взглянул на меня. Его глаза были очень темными, темно-карими, почти черными, и ужасно знакомыми. Неужели мои глаза выглядели так же?

— Руах,

 — прошептал он, и я не был в этом уверен, но его шепот казался сильнее, чем прежде. Кислородная маска запотела и осталась запотевшей. Шепот продолжал доноситься, словно Люси отвернула на кухне кран и оставила его открытым.

— Ты узнаешь… сейчас… и тогда этот мир… не будет больше… твоим… — Мой дед шевельнулся, точно какой-то гигантский распухший песчаный паук в центре своей паутины, и я слышал, как шуршат лоскутья его кожи. Над нашими головами все небо стало красным.

— В конце войны… — просвистел мой дед. — Ты… понимаешь?

Я кивнул, прикованный страхом к месту, где стоял. До меня доносился звук его дыхания, я видел, как вздымались ребра, расширяясь и вздрагивая. Кислородный аппарат притих.

«Он сам дышит? — подумал я. — Он в состоянии делать это?»

— Несколько дней. Понимаешь? Прежде чем пришла Красная Армия… — Он закашлялся. Даже его кашель звучал теперь более явственно.

— Нацисты увезли… Меня. И тех цыган. Из… нашего лагеря, В Челмно.

Я никогда прежде не слышал этого слова. И с тех пор, кажется, тоже. Но когда мой дед проговорил его, новый отчаянный приступ кашля вырвался из его горла, а когда миновал, кислородный аппарат снова шипел. Но мой дед продолжал шептать:

— На смерть. Понимаешь? — Судорожный глоток кислорода. Шипение. Тишина.

— На смерть. Но не сразу. Не… прямо. — Судорожный глоток.

— Мы приехали… На поезде, на открытой платформе. Не в вагоне для скота. На запад. В сельский район. Вокруг — ничего, только деревья. — Под маской его губы дрогнули, а над ней его глаза совершенно закрылись. — Тогда в первый раз. Руах. Все эти… гигантские… зеленые… деревья. Невообразимо. Подумать только — что-то… известное нам на этой земле… может прожить так долго. — Его голос все угасал, быстрее, чем солнечный свет. Еще несколько минут, подумал я, и он снова замолчит, останется дыхание и сипение кислородного аппарата, и я буду сидеть здесь, во дворе, позволяя вечернему ветру обдувать меня.