Лучшие рассказы

– На рассвете, – молвил Колум Макиннес, буднично, будто речь шла о провизии или о погоде, – ты оставишь тут свой кинжал, ибо таков обычай, войдешь в пещеру и вынесешь столько золота, сколько сможешь взять. И ты привезешь его с собой на большую землю. Тут кругом нет ни души, никто не узнает, что ты везешь и откуда оно, никто не заберет у тебя добычу. Потом отошли его королю за водой, пусть он заплатит им людям своим и накормит их, и купит им ружья. Когда-нибудь он вернется. В тот день и расскажешь мне о том, что есть на свете зло, малыш.

* * *

Когда встало солнце, я вошел в пещеру.

Там оказалось сыро. Я слышал, как по одной из стен бежала вода, и ощущал на лице ветер – что странно, ибо не было ветра в горе.

Мне представлялось, что пещера будет полна золота. Золотые бруски будут поленницей сложены вдоль стен, а между ними уютно устроятся мешки и сумы с монетами. Там просто обязаны быть золотые цепи и кольца, и непременно тарелки – высокими стопками, будто фарфор в доме у богача.

Я воображал себе несметные богатства, но ничего подобного там не нашел. Только тени. Только голый камень.

Впрочем, что-то там все-таки было. Что-то ждало.

У меня есть тайны, а среди них такая, что спрятана глубже всех прочих. Даже детям моим она неизвестна, хотя жена, возможно, подозревает. Вот эта тайна: мать моя была обычная смертная женщина, дочка мельника, а отец пришел с запада и на запад же возвратился после того, как возлег с нею. Никаких иллюзий я насчет родителя своего не питаю: уверен, он о ней больше не думал, а обо мне – так и вовсе не знал. Зато он оставил в наследство мне тело маленькое, быстрое и сильное, а возможно, и не только его – но о том мне неведомо. Я безобразен, а он был прекрасен – так, по крайней мере, говорила мать. Хотя он вполне мог ее обмануть.

Интересно, что я увидел бы в этой пещере, если б отец мой был, скажем, трактирщик с равнин?

Ты увидел бы золото

, ответил мне шепот, который шепотом не был, из самого сердца горы. Одинокий голос, рассеянный и давно соскучившийся.

– Я увидел бы золото, – промолвил я вслух. – Оно было бы настоящее или просто морок?

Шепот это позабавило. Ты думаешь как смертный, для вас вещи всегда либо что-то одно, либо другое. Смертный увидел бы золото, дотронулся до него. Он унес бы его с собой, чувствуя, как оно тянет ему руки своим весом, а потом обменял бы у других смертных на то, что ему надобно. Какая разница, настоящее оно или нет, если он его может увидеть, пощупать, украсть… убить за него? Ему нужно золото, и золото я ему даю.

– А что забираешь за то золото, которое дал?

О, самую малость, ибо мало нужд у меня и я стара, слишком стара, чтобы последовать за сестрами на запад. Я вкушаю людские наслаждение и радость. Я кормлюсь тем, что людям не нужно, чего они все равно не ценят. Отведать чуток сердца, лизнуть исстрадавшуюся совесть, куснуть душу… А взамен частица меня покинет пещеру вместе с ними и станет смотреть на мир их глазами, увидит то, что увидят они, – пока жизнь их не подойдет к концу и то, что мое, не вернется ко мне.

– Ты покажешься мне?

В темноте я вижу лучше, чем любой человек, рожденный от мужчины и женщины. Что-то задвигалось в тенях, а затем сами тени сгустились и двинулись, являя формы, бесформенные и смутные, на самой границе, где берега телесных чувств встречаются с водами воображения. Испугавшись, я быстро сказал то, что положено говорить в такие мгновения:

– Явись предо мною в облике, который не причинит мне вреда и не оскорбит мой взор!

Ты этого хочешь?

Где-то далеко звук капели…

– Да, – сказал я.

И он вышел из мглы и уставился на меня пустыми глазницами, улыбаясь выглаженной ветром обнаженной улыбкой. Он был весь сплошная кость – кроме волос, а волосы были червонного золота и впутанные в колючую ветку боярышника.

– Этот облик оскорбляет мой взор!

Я извлекла его из твоей головы, сказал шепот, парящий вокруг скелета. Нижняя его челюсть не шелохнулась. Я выбрала то, что ты любишь. Это твоя дочь, Флора, такая, какой ты видел ее в последний раз.

Я закрыл глаза, но образ остался.