– Конечно, ты прав, Шерлок, – отозвался на мою мысль Майкрофт. – Если бы я только заставлял себя заниматься физкультурой… Если бы питался канареечным семенем и капустой вместо стейков… Если бы ходил на сельские танцы, завел жену и щенков и во всех прочих отношениях вел себя противно собственной натуре, то мог бы купить себе еще с десяток лет. Но что бы мне это дало? Да ничего особенного. Рано или поздно старческое слабоумие догонит каждого. Нет уж. Мое мнение таково, что на отладку нормально работающего государственного аппарата нужно не менее двухсот лет, не говоря уже о разведывательной службе…
Я промолчал.
На стенах бледной комнаты не было никаких украшений. Ни дипломов и грамот Майкрофта, ни гравюр, ни фотографий, ни картин. И, сравнивая эту пещеру аскета с моей собственной захламленной берлогой на Бейкер-стрит, я задумался – и уже не в первый раз – о том, как устроен породивший ее разум. Никакой потребности во внешнем он не испытывал, у него все было внутри – все, что он когда-либо видел, прочел или пережил. Майкрофт мог закрыть глаза и преспокойно отправиться в Национальную галерею, или засесть в читальном зале Британского музея, или – что более вероятно – заняться сопоставлением разведданных с отдаленных окраин империи с ценами на шерсть в Уигане и статистикой по безработице в Хоуве, и на этом основании приказать повысить по службе одного человека или тихо удавить другого.
Майкрофт издал достойный исполина вздох.
– Это преступление, Шерлок.
– Прости, что?
– Преступление, брат мой. Не менее мерзкое и чудовищное, чем любое бульварное убийство из тех, что ты расследуешь. Преступление против всего мира, против природы, против порядка.
– Должен признать, старина, я не очень тебя понимаю. О каком преступлении ты говоришь?
– О своей смерти, конечно – если в частности. И о смерти вообще.
Он посмотрел мне прямо в глаза.
– Я серьезно, Шерлок. Разве это не преступление, достойное тебя, дорогой братец? И оно займет тебя надолго – в отличие от того бедолаги из Гайд-парка, который еще духовым оркестром дирижировал. Его третий кларнет убил, с помощью препарата стрихнина.
– Мышьяка, – поправил я его, почти машинально.
– Если дашь себе труд подумать головой, – сердито прохрипел Майкрофт, – поймешь, что мышьяк в организме, конечно, есть, но попал он туда, нападав ему в суп – в хлопьях зеленой краски с парковой эстрады. Симптоматика отравления мышьяком – стопроцентный ложный след. Нет, прикончил беднягу именно стрихнин.
Больше Майкрофт мне ничего в тот день не сказал. Как и вообще. Последний вздох сорвался с его губ под вечер четверга, а в пятницу «Снигсби и Малтерсон» действительно были вынуждены снять оконную раму, чтобы спустить останки моего брата на улицу при помощи лебедки, словно огромное пианино.
На погребальную службу пришли я, мой друг Ватсон, наша с Майкрофтом кузина Гарриет и, в соответствии с последней волей усопшего, больше ни единой живой души. Такие институции, как государственный аппарат, Министерство иностранных дел и клуб «Диоген», прямо-таки блистали своим полным отсутствием. При жизни Майкрофт был затворником и остался им после смерти. В общем, там были мы трое и пастор, который брата не знал и не имел никакого понятия, что опускает в могилу самую длинную руку британского правительства.
Четверо дюжих молодцев ухватились за веревки и препроводили моего брата к месту последнего упокоения, изо всех сил стараясь не ругаться по поводу веса гроба. Я дал каждому по полкроны.
Майкрофту было всего пятьдесят четыре. Глядя, как он отплывает на ту сторону, я все еще слышал его сиплый, отрывистый шепот: «Вот преступление, достойное тебя, братец…»
Произношение у незнакомца оказалось не такое уж плохое, хотя запас слов – определенно небольшой. Говорил он вроде бы на каком-то местном диалекте, хотя, может, и нет, зато схватывал и вправду быстро. Старый Гао отхаркивался и сплевывал в уличную пыль. Общаться ему не хотелось, а тем более вести странного чужака на холмы и тревожить пчел. Чем меньше ты беспокоишь пчел, тем лучше они делают свое дело. А если они покусают этого варвара, что тогда?