Лучший друг девушки

Знал он и то, что Дэвид испытывает на нем свое сексуальное обаяние. В неполные девятнадцать лет он был поистине неотразим, женщины буквально сходили по нему с ума. Его успех у них был столь велик, что Джеймз поначалу был несколько озадачен стремлением Дэвида познать и другую сторону сексуальности, однако, поразмыслив, решил, что в этом не было ничего удивительного. Вместе со многими чертами отца Дэвид унаследовал и его гиперсексуальность, по мощности равную восьмицилиндровому двигателю, не ослабевшую даже в том возрасте, когда многие мужчины весомо сокращают свою половую жизнь.

Когда тело, вразрез с установкой мозга, потянулось к тому, что ему предлагали, Джеймз понял, что следует вести себя очень и очень осторожно. Если подчинишься ему, то, когда все это выплывет наружу, а наружу выплывет оно обязательно, Дэвид сам расскажет об их отношениях, поскольку для него они будут неотъемлемой частью «развлечения». И тогда Джеймз с треском вылетит в трубу. Вышвырнутый отовсюду, станет как отжившее свой срок ненужное тряпье. С навеки впечатанной в памяти солнечной улыбкой Дэвида.

Ну уж, нет, мелькнуло у него в голове. Чего, чего, а этого нам, спасибо, не хочется! Полностью отдавая себе отчет в том удовольствии, в котором себе отказывал, в том блаженстве, которое ощутил бы, целуя эти губы, обнимая это крепкое, мускулистое тело, так же определенно Джеймз сознавал и нависшую над собой опасность, понимая, что нет смысла разменивать целую жизнь за пятиминутное наслаждение. Поэтому он встал и, пробормотав: «Что-то стало слишком уж жарко», нырнул в прозрачную, бирюзового оттенка воду – до того, как возбуждение выдало бы его с головой.

Шесть месяцев спустя Дэвид лежал в своей со всех сторон задернутой занавесками постели, над которой располагалось зеркало, отражавшее все, что творилось под ним ночью. Положив руки под голову, скрестив ноги в лодыжках, глядя вверх, он улыбался собственному отражению.

Сидя на краю кровати, обхватив голову руками, средних лет мужчина, с которым он только что исходил в приступе безудержного сладострастия, сдавленным голосом потрясенно бормотал:

– Господи, как же я допустил, чтобы это случилось? Твоя мать – одна из самых лучших моих друзей... как я теперь посмотрю ей в глаза? Она обо всем догадается, я точно знаю, что догадается. У Ливи на такие вещи шестое чувство. Она обязательно заметит, что между нами что-то произошло, только не будет знать, что именно. Моя целомудренная и безупречная Ливи... незапятнанная и безгрешная, само совершенство... Совратить ее собственного сына! Ее любимого мальчика.... – Из горла его вырвался звук, похожий на рыдания.

Дэвид коснулся рукой спины, покрытой веснушками, ощутил под ладонью дряблую, загрубевшую с возрастом кожу, но голос его, когда он заговорил, был полон живейшего участия:

– Ладди, не надо так убиваться. Если мама что-то заподозрит и спросит меня, я, естественно, буду откровенен с ней, скажу ей...

– Нет! – хрипло, в отчаянии выкрикнул он. Мужчина повернулся к нему всем телом, отняв руки от искаженного тревогой, изборожденного морщинами лица под копной редеющих седых волос. Голубые его глаза были наполнены слезами и блестели от возбуждения и страха. – Ты не должен ничего говорить! Ты же ничего не понимаешь... ты еще так молод... так невинен...

– Но мама же знает, что вы гомосексуалист, она всегда это знала и никогда не придавала этому значения, неизменно считая вас одним из самых старых и верных своих друзей. Почему все вдруг должно перемениться?

– Потому что ты – это ты! Она сразу же подумает, что это я совратил тебя, – и, Бог мне свидетель, так оно, видимо, и есть на самом деле. Как же я мог так напиться?

– Оба мы были хороши, – подлил масла в огонь Дэвид.

– Час от часу не легче! Напоил и совратил... Нет мне никакого прощения!

– Ладди, мне уже девятнадцать лет...

– А мне в два раза больше! Я знаю твою мать: она предъявляет к людям высочайшие критерии; она приняла меня таким, каков я есть, и никогда не осуждала меня, но ведь ты ее обожаемый сын! То, что я сделал, столь ужасно, что у нее не останется ничего другого, как предать меня анафеме. До этого она была само воплощение такта и учтивости: моя личная жизнь была сугубо моим личным делом, но затащить в нее тебя... нет, этому не может быть прощения – никогда. Я буду изгнан...

– Тогда вам лучше уехать на какое-то время. Если вы чувствуете себя настолько виновным, что не в состоянии смотреть ей в глаза, то не делайте этого. – Дэвид позволил своему голосу дрогнуть и запнуться. – Конечно... без вас я ужасно буду скучать... Мне было так хорошо с вами... Я даже представить себе не мог, что будет так хорошо... – Он положил руку на бедро Лоуренса Ладбрука, почувствовал, как оно затрепетало от прикосновения, и с напускным великодушием продолжал: – Но, поскольку вы обвиняете себя во всех смертных грехах... а я знаю, как много значит для вас моя мать...

– Все!