Луна и солнце

Малыш Доменико Скарлатти в одиночестве играл на клавесине. Мари-Жозеф замерла, восхищаясь прежде не слышанной пьесой, пока он не завершил игру каскадом мелизмов, не замолк и не выглянул из окна, любуясь чудным пейзажем. Он тяжело вздохнул и, глядя в окно, одной рукой проиграл вариации.

— Доменико!

— Синьорина Мария!

Он вскочил со стула, но тотчас с мрачным видом уселся снова:

— Мне запрещено вставать целых два часа!

— Не буду мешать. — Она обняла его. — Это было прелестно.

— Мне нельзя ее играть. — Он сыграл еще одну вариацию. — Мне велели играть только то, что папа выбрал для исполнения перед его величеством.

— Вы сами это сочинили?

— Вам понравилось?

— Очень!

— Спасибо, — застенчиво поблагодарил он.

— Когда вы подрастете, вам разрешат играть все, что хотите, — сказала она. — Сомневаюсь, что кто-то сможет вам помешать.

Он ухмыльнулся:

— Через два года, когда мне исполнится восемь?

— Да, может быть, через два года, когда вам исполнится десять.

— А это что? Кантата в честь его величества? Можно посмотреть?

Он просмотрел лист за листом, покачивая головой в такт мелодии, иногда напевая какой-то мотив, отбивая ритм пальцами.

— О, это чудесно! Это намного лучше, чем… — Он смущенно запнулся. — То есть… Я хотел сказать…

— Чем пьеса, которую я сыграла в Сен-Сире?

— Простите, синьорина Мария, но это действительно намного лучше…

— Но вы же говорили, что остальные пьески пришлись вам по вкусу?

— Да, они, конечно, очень милые, но… я хотел вам понравиться, чтобы вы вышли за меня замуж, когда я вырасту.

— О, Доменико…

Она улыбнулась, на миг забыв о своем огорчении, но не нашла в себе сил унизить его, сказав, что ей не пристало выходить за простолюдина.

— Я слишком стара для вас, я состарюсь еще до того, как вы вырастете.

— Мне все равно! И потом, месье Гупийе — старик!

— Нет, неправда.

И тут она поняла: Доменико ревнует ее.

— Он эгоистичный и подлый, за него никто никогда не выйдет!

— А я не эгоистичный, я не подлый…

— Конечно нет!

— Не важно, что я люблю вас, кантата все равно чудесная! Другие пьески были милые, но…

— Я много лет не упражнялась в игре, не дотрагивалась до клавиш, не сочинила ни одной пьесы. Мне запрещали.

— Это ужасно, — прошептал он.

— Да, это ужасно, — откликнулась она.

— Вы сможете наверстать упущенное?

— Нет, не смогу, Демонико, это время прошло безвозвратно, похищено у меня, и о нем надо просто забыть, перестать себя терзать. Эта музыка на самом деле — дар русалки, и если пьесе присущи какие-то достоинства, то благодарить за них нужно русалку.

Мари-Жозеф гадала, есть ли у кантаты и вправду какие-то сильные стороны, или Доменико превозносил ее, просто чтобы угодить ей, гадала, не испортила ли она своей неискусностью и неопытностью песнь, повествующую о жизни русалки.

В музыкальный салон с величественным видом вошел месье Гупийе, а за ним — стайка загорелых скрипачей и виолончелистов: все они наперебой отирали пот со лба, жмурились в полутемной комнате и требовали вина и пива.

Доменико с заговорщическим видом прошептал на ухо Мари-Жозеф:

— Месье Гупийе сказал, что вам не закончить кантату в срок. Он сказал, что у вас ничего не получится.

— Вот как! — воскликнула она, но потом смягчилась. — В конце концов, он не так уж ошибался.

Доменико склонился над клавиатурой, как будто все это время упражнялся без перерыва, и заиграл кантату Мари-Жозеф.

— Господь свидетель, на моем альте расплавился лак, — пожаловался один из музыкантов помоложе. — В следующий раз, когда мне придется под палящим солнцем без шляпы играть перед королем, все время перемещаясь за ним по саду, возьму свой самый старый инструмент.

— Мишель собирается нахлобучить на альт шляпу, — со смехом провозгласил другой музыкант.

— А мне придется натянуть новые струны, — заметил третий, печально глядя на лопнувшую струну скрипки.

— Держу пари, струна у тебя лопнула из-за этой маленькой пухленькой принцессы, — предположил Мишель. — Надела тысячу серебряных юбок, а у самой небось месячные…

Месье Гупийе в гневе стукнул по полу дирижерской тростью:

— Довольно, Мишель! Вы успели побогохульствовать, оскорбить короля и наговорить непристойностей, и все это за какую-нибудь минуту. Да еще при девице, учительнице арифметики господина Скарлатти!

— Прощу прощения, мамзель.

Альтист Мишель поклонился ей и сосредоточился на бокале вина и куске хлеба с сыром.

— Что вам угодно, мадемуазель де ла Круа? — спросил месье Гупийе. — Зачем вы пришли? Просить, чтобы вас избавили от обязанности сочинять кантату в честь его величества?

— Она завершена, — проговорила Мари-Жозеф.

Она почти не слышала месье Гупийе, потому что слух ее всецело был поглощен игрой Доменико. Когда он играл, музыка звучала совершенно так же, как в ее воображении.

Месье Гупийе подождал. Не получив ни ответа, ни нот, он снова стукнул по полу дирижерской тростью. Мари-Жозеф испуганно вздрогнула, мгновенно вернувшись из мира фантазии в реальность.

— Немедленно дайте мне партитуру! — потребовал он.

— Но Доменико…

И тут она замолчала, пораженная до глубины души. Партитура лежала рядом, на стуле Доменико; он играл по памяти.