Луна и солнце

Мари-Жозеф присела на край фонтана Аполлона, сжимая руку Шерзад, поглаживая ее грубые темные волосы. Русалка полулежала на ступеньках, опираясь спиной на каменный бордюр фонтана, прижимаясь к Мари-Жозеф, согревая ее своим теплым обнаженным телом, пятная грязной водой. Она прильнула щекой к ладони девушки, оросив ее слезами. Та обняла ее, надеясь хоть как-то утешить. Траурная песнь Шерзад словно крошечными лезвиями вонзалась в ее кожу.

Ив прикрыл обезображенное лицо водяного шелковым платком и обернул его тело саваном. Он лично помог троим слугам поднять покойного водяного и положить в гроб. Ив заложил складки на саване. Слуги отнесли гроб в клетку, чтобы Шерзад могла попрощаться с возлюбленным.

Русалка умолкла. Она не притронулась к водяному голосом, но прижала перепончатые ладони к его груди. Пальцы у нее дрожали.

— Я не совершил над ним таинства соборования, не помазал тело его елеем, — произнес Ив. — Я был с ним, но не соборовал его…

— Ничего, — откликнулась Мари-Жозеф. — Морские люди не христиане. У них нет бога.

— А я ведь мог спасти его, — сокрушался Ив. — Если бы я только знал… Я спасу Шерзад, спасу ее народ…

— Верни Шерзад кольцо.

Шерзад вытянутыми пальцами взяла у него с ладони кольцо.

— Я похороню твоего возлюбленного в море, — сказал Ив, — обещаю.

«Я хочу отправиться туда вместе с ним, я хочу присутствовать при его похоронах и поразмышлять о своей жизни», — прошептала Шерзад.

Ив покачал головой.

— Дорогая Шерзад, — сказала Мари-Жозеф, — прости, но это невозможно.

Мари-Жозеф разделяла горе Шерзад, ей хотелось плакать, но она сдерживала себя, так как не могла предаваться печали перед лицом куда более горьких мук русалки.

Шерзад высвободила из-под платка спутанную прядь своего возлюбленного и вплела в волосы перстень.

Она склонилась над гробом; длинные локоны упали ей на лицо. Мари-Жозеф обняла Шерзад за плечи, но та сбросила ее руку, соскользнула по ступенькам и беззвучно ушла под воду.

— Я обрек на смерть ее мужа?

— Ее возлюбленного, ее сожителя, а не мужа, — поправила Мари-Жозеф. — Морские люди не женятся и не выходят замуж, они познают друг друга для наслаждения, а в Иванов день совокупляются…

— Знаю! Я предсказывал это, я обнаружил это, я видел это и мог бы сообразить, что столь самозабвенно не предается разврату ни одна неразумная тварь. В конце концов, быть может, они и вправду демоны…

— Церковь говорит, что нет, а Церковь же непогрешима!

Ив поморщился, расслышав злобу и сарказм в ее голосе.

Он помог слугам вновь поставить гроб на козлы. Они опустили крышку. Ив сам забил гвозди, вместе со слугами отнес гроб в телегу, дал возчику золотую монету и наказал тотчас отправляться в Гавр.

У русалочьего шатра Люсьен велел Зели встать на колени и осторожно спешился. В конце дня боль в спине терзала его, словно тигриными когтями. Он отчаянно жалел об отъезде Жюльетт, но не мог просить ее вернуться.

«Дурак же ты, — сказал он себе, — если столь трепетно относишься к моральным сомнениям мадемуазель де ла Круа».

Он был слишком горд, чтобы завлекать ее к себе в постель обещаниями, которые не сможет выполнить: ведь он никогда не женится на ней и не станет уверять ее, будто спасет русалку. Если Мари-Жозеф не нужна его дружба, его любовь, не нужно наслаждение, которое они могли бы дать друг другу, — что ж, значит, и ему не стоит проявлять к ней интерес.

Однако он не хотел обманывать себя: она нравилась ему, нравилось с ней говорить, он сочувствовал тому положению, в котором она оказалась.

Он вошел в шатер, радуясь, что сможет сообщить ей благие вести.

— Добрый день, граф Люсьен!

Мари-Жозеф отвела взгляд от слабой ряби на поверхности бассейна, отмечавшей траекторию движения русалки. Она улыбнулась ему, печально и застенчиво, и показала ему руку:

— Ваша мазь исцелила меня. Благодарю вас.

Он взял ее за руку только для того, чтобы к ней прикоснуться. Загрубевшую от работы кожу у нее на руках смягчили лосьоны месье и жизнь вне стен монастыря, ведь больше ей не приходилось скрести полы в наказание за проступки, но ее пальцы были запятнаны чернилами.

— Рад, что вы поправились.

Лицо его разрумянилось, но не из-за волнения в присутствии мадемуазель де ла Круа, а из-за выпитого вина.

— Вы хорошо себя чувствуете? Мне кажется, вы немного…

Люсьен усмехнулся.

Мадемуазель де ла Круа покраснела до корней волос, как в первый день их знакомства, когда она решила, что невольно оскорбила его каждым своим словом.

— Оставим это, — сказала она. — Меня совершенно не касается, почему вы пьяны в столь ранний час.

— Я пьян в столь ранний час, потому что у меня нет возможности в столь ранний час заниматься любовью, мадемуазель де ла Круа.

«Она более проницательна, чем остальные придворные, — гадал он, — которым невдомек, что иногда я заглушаю боль в спине вином? Или она просто храбрее других или бестактнее и потому не боится открыто упоминать об этом?»

Она отвернулась, решив, что смутила его; выходит, это он ее смутил. Он пожалел об этом, а чувство юмора ему на сей раз изменило.