Луна и солнце

— Какая жалость! — вздохнула Мари-Жозеф.

— Бывают случаи, когда я порекомендовал бы трезвость.

— Какие же, например?

— Когда вылезаете на крышу дворца.

Она рассмеялась, но одновременно почувствовала желание расплакаться.

— И возможно, лучше быть трезвым, когда выходите из себя. Мне жаль, что мы с братом так рассердили вас сегодня, — сказала она. — Но… вы были очень резки с Ивом.

— Он заговорил со мной как со слугой! И чего же он ожидал? Чего же вы ожидали? Как я должен был ему ответить? Мадемуазель де ла Круа, вы даже не представляете себе, насколько я могу быть резок. Если вам посчастливится, вы никогда больше не увидите, как я выхожу из себя — когда я трезв.

— Мне так жаль, что мы оскорбили вас.

— Это он оскорбил меня. А вы всего лишь потребовали у меня невозможного.

— И это вас не обидело?

— То, что меня приняли за чудотворца?

Граф Люсьен улыбнулся, и Мари-Жозеф поняла, что прощена.

— А вы простите Шерзад за то, что она причинила вам боль?

Едва у нее вырвались эти слова, как она пожалела, что произнесла их, но было уже поздно. Она попыталась как-то смягчить неприятное впечатление:

— Я знаю, что она не хотела…

Граф Люсьен резко обернулся к ней, жестом приказывая ей замолчать.

— Выслушав ее историю, я кое-что осознал. Полагаю, это и входило в ее намерения. Однако поверьте, это не играет роли.

— Важно лишь мнение его величества.

— Да.

— Но ведь ему ничего не стоит отпустить ее.

— Ничего не стоит? — воскликнул Люсьен. — Он утратит шанс обрести бессмертие.

— Она не в силах даровать бессмертие, граф Люсьен, клянусь вам. Это во власти одного лишь Господа.

Граф Люсьен мрачно глядел вниз, на раскинувшиеся возле дворца сады.

— Простите меня, — пробормотала Мари-Жозеф.

— Я надеялся… — Граф Люсьен покачал головой. — Что же будет, когда он умрет?..

— Нам всем предстоит умереть. Но ее он убьет, ничего не получив взамен.

— Почему? Он может покорить русалок по соображениям государственной важности. Это послужит к его вящей славе и упрочит его власть. Это покажет всем, насколько сильна Франция.

— Не слишком ли многого вы требуете от одной маленькой русалки? Неужели ей предстоит еще выиграть войну, положить конец голоду и наполнить казну?

— Если бы она смогла выполнить все эти условия, оставшись в живых, — предположил Люсьен, — то его величество, пожалуй, освободил бы ее.

Луна, почти полная, расцвела над крышей дворца за их спинами. Растрепанное облако проплыло мимо, скрыв лунный лик, и серебристый свет луны словно осыпался падающими лепестками. Серебро облило блеском голову и плечи графа Люсьена, его коротко остриженные волосы, белокурые, льняные, цвета белого золота. Лунный свет обвел его профиль, изгибы его бровей.

Мари-Жозеф удивленно ахнула, и Люсьен обернулся к ней.

— Вы — не сын его величества!

— Я же говорил вам, что нет, — отвечал Люсьен.

— Вы — сын…

— Я — сын своего отца, — отрезал Люсьен, пытаясь отвлечь ее от опасных прозрений.

— …королевы! — воскликнула она. — Королевы Марии Терезии! У вас такие же светлые волосы, такие же серые глаза, как у нее! Она любила вас…

Мало кто догадывался об истинном происхождении Люсьена, а если и догадывался, то весьма осмотрительно молчал.

— Мой отец был великой любовью всей ее жизни. — Люсьен не мог солгать Мари-Жозеф де ла Круа. — И он любил королеву. Ее одиночество, ее грусть вызывала у него острое сочувствие. Он любил и уважал короля и служил ему верой и правдой. Королевы нет в живых, и никакие упреки ее уже не коснутся, но жив мой отец: если вы публично объявите о своих подозрениях, то обвините его в государственной измене, а меня…

— Я никогда более не пророню об этом ни слова, — пообещала Мари-Жозеф.

Какое-то время они сидели в молчании. Далеко внизу сады постепенно заполнялись зрителями: гостями его величества, придворными, подданными. Над парком собрались тучи, скрыв лунный свет.

— Как же все это произошло? — прошептала Мари-Жозеф.

Люсьен улыбнулся. Опасаясь посвящать ее в подобные детали, он все же невольно наслаждался, пересказывая, какими хитроумными предосторожностями было обставлено его появление на свет.

— Мое рождение сопровождалось обстоятельствами, достойными фарса Мольера. И месье Мольер действительно подумывал написать пьесу на такой сюжет: аристократка — он не осмелился сделать ее королевой — рожает ребенка от возлюбленного-карлика, тоже благородного происхождения, который, успешно обманув неусыпное внимание десятка повивальных бабок, камеристок и приживалок, подменяет своего младенца-сына новорожденной дочерью придворного шута, которую тому родила любовница. Сына же он тайно увозит к себе в имение и отдает на воспитание своей жене, она принимает его как родного, и они выдают его за свое законное дитя. Дочь придворного шута тем временем подрастает в монастыре. В конце концов сын возвращается к своей истинной матери и становится при ней пажом, как подобает любому благородному отроку…

— Вот это хитросплетения! — поразилась Мари-Жозеф.

— Еще бы!

— Мольер так и не написал эту пьесу.

— Побоялся.

— Это никогда не останавливало месье Мольера.