Луна над горой

Работа шла гладко – до того гладко, что впору было забеспокоиться. В сущности, описывая древность, начиная с правления первых Пяти императоров и вплоть до последовательного владычества династий Ся, Инь, Чжоу и Цинь, Сыма Цянь ощущал себя лишь ремесленником, мастеровым, аккуратно расставляющим собранный материал в том порядке, которого требует повествование. Однако, добравшись до императора Цинь Ши-хуанди, он перешел к жизнеописанию военачальника по имени Сян Юй – того самого, что возглавил восстание против Цинь и провозгласил себя государем-ваном, но потерпел поражение в борьбе с новой династией Хань; здесь Сыма Цянь почувствовал, что не в силах сохранять бесстрастный подход хрониста. Он должен был перевоплотиться в Сян Юя – или, быть может, позволить, чтобы Сян Юй воплотился в него.

…ночью Сян-ван поднялся и стал пить вино в своем шатре. С ним была красавица по имени Юй, которую он любил и всегда брал с собой. При нем был и скакун по кличке Чжуй («Пегий»), на котором он обычно ездил. Полный тягостных дум, Сян-ван запел печальные песни, а затем сочинил стихи о себе:

Я силою сдвинул бы горы,

Я духом бы мир охватил.Но время ко мне так сурово,У птицы-коня нету сил,А раз у коня нет силы,

Что же могу я поделать?О Юй! О, моя Юй!Как быть мне с тобою? Что делать?

Сян-ван несколько раз пропел стихи, а красавица ему вторила. Из глаз Сян-вана ручьями катились слезы, все приближенные тоже плакали, и никто не смел взглянуть на него.

[45]

Сыма Цяня мучили сомнения. Допустимо ли так писать? Не слишком ли он увлекается? Он не хотел переходить грань и начинать «создавать» – его работой было «передавать». По сути, он только описывал то, что случилось. Но как живо у него это выходило! Такое могло быть под силу лишь человеку, одаренному необычайно развитым воображением. Иногда он, опасаясь, что начинает «создавать», выдумывать, перечитывал написанное и вымарывал слова и фразы, которые делали исторических личностей похожими на настоящих людей из плоти и крови – и тогда описанные герои и правда как будто переставали дышать. Больше не нужно было беспокоиться, не сочинил ли он лишнего. Но Сыма Цяня вновь одолевали сомнения: разве в этом случае тот же Сян Юй не перестает быть Сян Юем? И он, и Цинь Ши-хуанди, и Чжуан-ван из царства Чу становились неотличимы друг от друга. Неужели «передавать» – значит «описывать разных людей совершенно одинаково»? Ведь передавать нужно и различия – то, что делает человека неповторимым. Придя к этой мысли, Сыма Цянь восстанавливал то, что ранее вымарал из текста, – и после, перечитав еще раз, успокаивался. И не только он сам: казалось, все герои – и Сян Юй, и Фань Куай, и Фань Цзэн[46] – вздыхают с облегчением и окончательно обживают страницы.

Пребывая в хорошем расположении духа, император У-ди и вправду был мудрым, великодушным, проницательным правителем, покровителем наук и искусств. Кроме того, поскольку должность главного придворного историка, достаточно скромная, требовала особых навыков, Сыма Цянь был спокоен за свое положение – и, если уж на то пошло, за свою жизнь; злословие и клевета, столь распространенные при дворе, не могли до него дотянуться. Несколько лет прошли насыщенно и счастливо. (Надо сказать, тогдашние представления о счастье, несомненно, сильно отличались от наших – но человек стремился к счастью и тогда). Сыма Цянь не склонен был идти на компромиссы, но отличался жизнелюбием, легко гневался, часто смеялся, много спорил – и больше всего наслаждался теми моментами, когда в споре удавалось обезоружить собеседника.

И вот, после нескольких лет довольства, на него внезапно обрушилась беда.

В «шелковичном покое» царил полумрак.

Для тех, кто перенес оскопление, любой сквозняк мог оказаться губительным, поэтому их помещали в наглухо закрытую темную комнату с разожженным очагом, и оставляли там на несколько дней, давая окрепнуть. В подобных комнатах держат тутового шелкопряда – оттого ее и прозвали шелковичным покоем.