Луна-парк

Держа в руке стакан виски, Жюстен вернулся в библиотеку, не спеша раскурил трубку… В сущности, все эти «человеческие документы» не выдерживают сравнения с хорошим; по-настоящему написанным романом. Чтобы вдохнуть в них жизнь, требуется искусство. Жюстен Мерлэн погрузился в размышления об искусстве. В один прекрасный день, когда он перестанет делать фильмы, он напишет о том, как их делают. Как их делали в его время. Теперь вот появилась синерама. Как-то искусство приспособится к синераме, как-то оно приспособит синераму к себе, что сумеет из нее извлечь? Это, конечно, вопрос не завтрашнего дня, но Жюстен уже жалел о старом орудии своего труда, которым пользовался так долго и которое рано или поздно будет сдано в архив. На его искусство катится ход прогресса, как неизбежный рок. В сущности никакой разницы между кинематографией и авиацией нет: нельзя делать фильмы и отставать от прогресса. Какое счастье быть писателем, иметь дело с одним только языком – с каким ты родился на свет Божий; вместе с ним ты растешь и естественным образом меняешься на протяжении всей жизни. Писателю никто не навязывает вдруг и без предупреждения цвет, широкий экран, стереоскопические съемки… Жюстен произнес про себя «стереоскопические съемки», и его охватило жгучее нетерпение, он вскочил и зашагал по комнате… Все-таки интересно было бы попробовать!

Жюстен вышел в сад, потом на дорогу в поле… «Писателя и слово ничто не разделяет, – думал он, – пишет ли он гусиным пером, стучит ли на машинке, диктует ли в диктофон. Способы передачи его мысли никакого значения не имеют, имеет значение лишь сама мысль и то, как именно она выражена словами, которые могут звучать как предвосхищение будущего или как пророчество… все зависит от взгляда на вещи. Все здесь результат творческого гения… в то время как он, кинематографист, зависит от технического состояния кинематографии, от науки…»

Приближаясь к пластмассовому заводу и вне всякой связи с этим, Жюстен Мерлэн подумал, что в скульптуре, быть может, тоже произойдут изменения вследствие появления новых материалов и способности радара сообщать движение неодушевленным предметам. Статуя будет ходить, поворачиваться, танцевать… И музыка тоже расширит свои рамки в связи с изобретением новых музыкальных инструментов и утончением человеческого слуха, способного разымать звук на мельчайшие частицы… Одна только литература защищается, ибо она прилегает к человеку, как его собственная кожа, непосредственно. Жюстен углубился в небольшую рощицу, неожиданно забрел на свалку и повернул обратно.

Дома он с минуту без толку просидел у письменного стола, потом встал, прошелся по комнате, машинально открывая и закрывая двери… Он чувствовал себя выпотрошенным, не хотелось браться ни за «Трильби», ни… Ни за что-либо другое. Возможно, виноваты в этом были письма, этот Том. В сущности Жюстен рассорился с Бланш, и отсюда это дурное настроение. Словно у него была законная супруга и они поругались! Но ведь Бланш не могла попросить у него прощения, даже если она и была неправа… В конце концов Жюстен отправился в гараж и вывел свой ситроен. Только для того, чтобы подстегнуть время, как подстегивают готовый свалиться набок волчок. Он испытывал потребность завести какой-то внутренний механизм, который замирал в нем, казалось, готов был остановиться! Надо было спешить!

Солнце, ветер… Сделав километров триста, Жюстен с отменным аппетитом поужинал в ресторанчике на берегу Сены и возвратился домой уже ночью, весьма довольный прожитым днем, а главное тем, что теперь можно и лечь спать, поскольку наконец наступила ночь.

* * *

Теперь Жюстен готов был снова засесть за работу. Трильби звала его, и ему не терпелось вновь встретиться с ней сейчас, когда он был полон свежих сил. Но как только он уселся за письменный стол, на котором красовалась бутылка виски, рука сама потянулась к корзине для бумаг и вытащила несколько листков, связанных вместе. «Ага! Опять почерк Пьера Лабургада, журналиста…»

Бланш, девочка моя, я не вернусь. Слышу отсюда твой голос: «Ну и что? Мне-то какое дело?». Не надо сердиться. Просто меня никогда не оставляет мысль, что я обязан сообщать тебе о моих переездах на тот случай, если я вдруг тебе понадоблюсь. Мне предложили съездить в Южную Америку, я позволил себя соблазнить и, едва ступив на землю, даже не заглянув в Париж, снова пустился в плавание…

Однако журналист явно вышел из повиновения! Пожалуй, Бланш не зря не принимала всерьез этого поклонника. Ага, внутри сложенного вдвое листка лежит телеграмма… Даже две телеграммы…

Обратись моего имени доктору Яффе Пьер Лабургад