Лунный бархат

Ляля, сидя на полу, возилась с кроликами. Кролики расположились в кухне, как дома, три серых и черный — они-то отбрасывали тени, шевелящиеся темные овалы неправильной формы с торчащими бантиками ушей. Ляля пыталась заинтересовать их капустными листьями. Кроличье общество доставляло ей огромное удовольствие — как будто сигнал, символ того, что с убийствами покончено. Теперь все будет иначе — без кровавых приключений и ужасных гостей, почти как у живых.

Женя с Генкой не заблуждались на этот счет. Просто хотелось сделать Ляле приятное. От звонка в дверь вздрогнули все трое.

— Барыня Нина Петровна, — предположил Генка.

— Дед Саша-алкаш, — поправил Женя. — Из гостей да в гости.

Ляля отпустила кролика, рассмеялась. Она приняла эти предположения за чистую монету; занятая живыми зверьками, не учуяла мертвого.

Женя пошел отпирать дверь. Генка и Ляля высунулись из кухни, как дети — с любопытными минами, готовые исчезнуть в любой момент.

За дверью стояли Кэт и Марат. Марат соорудил снисходительно-надменный вид, черная кожанка и то ли кепка, то ли фуражка придавали его внешности такую же гармонию и колорит, как бриллианты и лунные шелка — мертвой Рите Дракула. Кэт куталась в роскошное песцовое манто; она благоухала смертями, ее лицо, ее глаза светились, мерцали чужими смертями изнутри — она была восхитительно хороша, как любой сытый вампир, и так же оглушительно страшна.

— Женечка, — промурлыкала Кэт с такими же снисходительно-надменными нотками, — я — сумку забрать. Ладушки?

— Забирай, — Женя отступил от двери. — Никто ее не трогал, стоит там, куда ты поставила.

Вошли оба. От Марата довольно ощутимо пахло не ладаном, а погребом, мерзлой землей и падалью. Кэт опять надушилась своими тяжелыми медовыми духами, но сквозь их сладкий хмельной запах пробивался все тот же вкрадчивый душок, вызвавший у Жени мгновенный приступ тошноты.

Кэт взяла сумку и принялась рыться в ней. Марат рассматривал Женю и Генку, прикрывшего дверь в кухню, как двоих опасных преступников, которые прячут третьего. Его темные глаза казались глубокими, пустыми и холодными, как пистолетные стволы.

— Ага… Интеллигенция, значит. Тощая прослой ка… гнилье либеральное… так-так, — констатировал Марат беззлобно, но неодобрительно. — Или богема?

— Богема, — сказал Женя. — Я тебя как бы к себе не приглашал, призрак коммунизма. Помоги даме собрать вещи — и идите с богом. Не смею задерживать.

— Н-да… — протянул Марат задумчиво. — Правильно сделала, что ушла, товарищ. Сознательно. Разлагающая обстановочка. Чуждая, можно сказать.

— Катюша, — вкрадчиво спросил Генка, — шубку, то сперли? Или как?

— А вот это не твое дело, Генчик, — огрызнулась Кэт с улыбкой, высоко обнажившей клыки. — Я полное право имею. Я, солнышко, может, всю жизнь мерзла да чужие обноски таскала, так что теперь, у всяких сволочей богатых…

— Ну, товарищ Ежов! Ну, товарищ Берия! Ну педагог! — восхитился Генка, тоже оскаливаясь. — Молодец! Быстренько ее перековал в сознательную гражданку! Хвалю!

— Ген, как бы…

— Да что там! Восторг!

— А ты, я смотрю, разговорчивый, друг ситный, — сказал Марат, делая к Генке шаг. — Видали мы таких в девятнадцатом, в Добровольческой, в золотых эполетах…

Генка так рванулся к нему навстречу, что Жене пришлось схватить его за плечи и удержать.

Его трясло от ярости, он уже не думал о том, как это выглядит — и Марат презрительно усмехался, глядя, как Генка пытается освободиться из Жениных рук.

— А главные враги, мил человек, не внешние, главные — внутренние. Ренегаты, враги народа. Так что ты скажи спасибо, что Катьку перетащил — а то мне все равно, вампир ты, не вампир, я и тех, и других разъяснял в лучшем виде. Ты мне не попадайся, и девочку мою не трожь — неприятностей не оберешься… Пошли, товарищ.

Кэт прошествовала по коридору походкой звезды подиума, окинула на прощанье Женю с Генкой неописуемым взглядом комиссарской подруги и выплыла на лестницу. Марат, не спеша, вышел за ней. Их шаги, совсем плотские, уверенные и четкие, слышались еще пару минут, пока внизу не хлопнула входная дверь.

Женя щелкнул замком.

— Ох и дурак же, — простонал Генка. — Ох, идиот… придурок жалостливый. Знаешь, Жень, я больше в это не играю. Никогда. Пусть их хоть на части режут. Мне наплевать. Воздух будет чище. А то выходит из них… Б-р-р…

«Не зарекайся, ибо нефиг», — подумал Женя, но ничего не сказал.

Стеклянная мука бесснежья продолжалась до середины декабря.

Дни становились все короче, дни исчезли совсем, превратились в мутный промежуток между сумерками, зато ночи сияли всеми огнями, грохотали взрывами хлопушек и петард, заменили дни, потеряли таинственность и покой. Предпраздничная зима остро, свежо, чудесно пахла свежей еловой хвоей, мерзлый асфальт заштриховали зеленые черточки осыпавшихся иголок; любая лавчонка сияла в ночи, как новогодняя елка, вся оплетенная мигающими электрическими гирляндами.