Лунный бархат

Мартынов остановился на обледенелом газоне. Дом напротив был ярко освещен; три окна Мишкиной квартиры выглядели темной прорехой между желтыми и розовыми светящимися клетками. Мартынову показалось, что в глубокой тьме этих квадратных провалов непонятно куда плавают мутные огоньки — но он тут же встряхнул головой, вытряхивая из нее этот вздор: просто в стеклах отражаются запускаемые мальчишками ракеты.

Просто лампочка перегорела. Просто ракеты. Просто ладан. Просто галлюцинация? Взрослый, трезвый, сильный, спокойный мужик сбежал из пустой квартиры в приступе панического ужаса, потому что испугался темноты? Просто темноты?! Зашибись…

Правую руку Мартынова ощутимо оттягивал тяжелый предмет. Он машинально поднес тяжесть к глазам. Это был Мишкин пистолет с серебряными пулями.

Мартынов задрал куртку и сунул пистолет за ремень. На всякий случай.

Лешка пил уже третьи сутки.

Сер был мир, мутен свет — и сухая метель хлестала по железным воротам гаража наотмашь, со свистом. Стонал, плакал ветер, тоненько, жалобно. Стылая стояла ночь, одинокая ночь, беспросветная — и хоть бы было с кем поговорить, снять, скрутить тоску, душу излить! Так ведь некому, как расскажешь!

Жизнь человеческая! Вот ты счастлив, спокоен, крут, любим — а вот прошел день, и ты уже по уши в дерьме. Все пошло вразнос, счастье оказалось сплошным обманом, друг предал, любимая исчезла, а ты сиди один, в темноте, в обнимку с бутылкой, мучайся, вспоминай, пережевывай, жалей! Только без толку жалеть — ничего не изменится.

Ужас как-то забылся, притупился. Да и был ли? Чего бояться-то? Не в страхе дело. Просто все вышло так…

И тут что-то изменилось.

Скульнул ветер, дрогнуло ржавое железо. Скрипнули петли — смазать бы, да не собраться — тоненькая фигурка, серебряная, пушистая, втекла, крадучись, выпрямилась, тряхнула медным крылом кудрей — запахло мерзлой землей, ветром, зимой.

— Клара… ты что, мне кажешься?

— Кажусь, Лешка, кажусь. Галлюцинации у тебя с перепою — вот и мерещится. Алкоголик паршивый — смотреть стыдно.

Села на любимый диван… его. Вскочила, отряхнулась, пересела. Закинула ногу на ногу. Усмехнулась. Заметила под столом пустую бутылку из-под кагора — вскочила, схватила, лицо исказилось дикой, яростной злостью — грохнула об угол, только осколки брызнули.

— Ты чего, мать?

— Всюду следы! Всюду — запах! — взглянула презрительно. — Запах твоего хахаля! Не выношу!

— Клар…

— Нечего тут! Если уж сумел раз поступить, как мужик — закончи! Убери отсюда это дерьмо, ясно?!

— Тебе надо — ты и убирай. Мне не мешает.

— Ах, так!? Ну, хорошо.

Подошла ближе, села на колени, обвила руками. Ах, твою мать, сладко — и тяжко, и больно, как больно-то! Вроде бы не кусает, не целует даже — но в сердце холодный шип, между лопаток как нож воткнули, живот свело — спазмы, больно, черт!

Лешка протрезвел в момент — и стряхнул Клару с колен. Она рассмеялась сухо и холодно, будто внутри была сделана из промерзшего сыпучего снега, скинула серебристую шубку — открыла полупрозрачную блузку из черного газа.

— С чего это мне от тебя так паршиво всегда, Клара?

— А давай я тебя поцелую, зайчик? И не будет паршиво.

— Ну да, ты поцелуешь. И на меня наденут деревянный макинтош, и вокруг будет играть музыка. Спасибо.

— Что ты, Лешечка! Я ж тебе Вечность предлагаю, Вечность. И это не так уж и больно — раз — и все.

— Ну уж нет. Я и так в отличной форме.

— Оно и видно.

— Водку тоже грохнешь?

— Зачем же? Водку этот гаденыш не пил. Травись на здоровье.

Лешка плеснул из бутылки в стакан. Глотнул — и поморщился.

— Невкусно, миленький? Согласна, согласна, кровушка-то лучше идет. Соглашайся, Лешечка, не думай. Все будет в лучшем виде, как доктор прописал.

— Кончай уже меня лечить, змеища. Ты лучше скажи — ты при часах? Сколько там натикало? А то тут окон нет — день или ночь, не поймешь.

Клара подскочила к воротам, приоткрыла. Холодный ветер бросил пригоршню снега ей в лицо. Она отшатнулась.

— Ты чего, не знаешь, сколько времени?!

— А мне-то зачем? — Лешка улыбнулся со злобным удовольствием. — Пусть там хоть белый день — мне-то плевать. Это тебя, крошка, должно волновать.

Клара подняла с дивана шубу, начала надевать. Лешка поймал ее за рукав.

— Куда же ты, мой ангел? Не спеши так — вдруг сейчас уже рассветет, а? Спи лучше у меня. На этом диванчике. Так удобно! Многим нравится.

— Мне пора! — огрызнулась Клара, и сквозь злобу послышался страх.

— Ну что ты! Посиди еще! Что ж тебе, западло, что ли? Выпьем, поговорим… Выпьешь со мной водочки? Ах, да, ты ж у нас кагорчик употребляешь. Один моментик…

— Отпусти меня, скотина, мне пора!

— Страшно, Кларочка?

— Не дождешься! Отпусти!

Клара рванула рукав изо всех сил и вырвала его из Лешкиных рук. Напялила шубу в нервной спешке, бегом бросилась к выходу.

— Пока, Кларочка! — окликнул Лешка, чувствуя ту же злобную радость. — Не забывай старика, моя прелесть!

— Да пошел ты, урод! — прошипела Клара и выскочила в темноту и метель

Лешка задвинул засов, зевнул и сел на диван. От сердца заметно отлегло.

Мы с Джеффри разделили трех женщин. Две были живые.