Лунный лик Фортуны

– Появилась еще одна девушка, желающая стать монахиней. Она и Гуннора почувствовали симпатию друг к другу, хотя трудно понять, почему, ведь они были такие разные. Элвера – очаровательная юная девушка, и я до сих пор теряюсь в догадках, что привело ее сюда: призыв Господа или романтическое стремление покрасоваться в монашеском одеянии, подавая святую воду благодарным больным.

Аббатиса встретилась взглядом с Жоссом и ответила на его улыбку.

– Это случается довольно часто, сэр. Из огромного числа девушек и женщин, каждый год желающих присоединиться к нам, по крайней мере четверть со временем приходит к выводу, что призвание существовало только в их воображении.

– И как же вы с ними поступаете?

В голосе Жосса звучала искренняя заинтересованность. По всей видимости, ему доводилось командовать воинскими подразделениями, а значит, он не мог оставить без внимания такие деликатные вопросы управления людьми.

– Каждый, кто стучит в нашу дверь, может войти. Но сначала все те, кого мы принимаем, должны пройти шестинедельный испытательный срок, в течение которого они вольны покинуть нас в любой момент. При абсолютной непригодности испытательный срок занимает не более двух недель. По истечении шести недель оставшиеся с нами становятся будущими послушницами, и начинается их обучение тому, что должна знать монахиня. Шесть месяцев спустя они дают несколько простых обетов и становятся послушницами. Если после года все складывается благополучно, они дают первый из постоянных обетов.

– А какой срок, аббатиса, вы даете Элвере?

Элевайз позволила себе усмехнуться.

– Может быть, она не дотянет и до конца сегодняшнего дня.

– Не разрешайте ей уйти, пока я не поговорю с ней! – быстро проговорил Жосс. – Если, конечно, позволите.

– Да, пожалуйста.

Аббатиса не сочла нужным спросить, зачем Жоссу понадобилось беседовать с Элверой. Она не сомневалась, что гость скажет это сам, и оказалась права.

– Вы говорите, они дружили? – Аббатиса кивнула. – Получается, что женщина, которую на протяжении почти двенадцати месяцев вполне устраивала ее собственная компания, внезапно сблизилась с новенькой, причем эта новенькая явно не годилась ей в подруги. Когда у вас появилась Элвера?

– Почти месяц назад. Она и Гуннора знали друг друга немногим более недели.

– Слишком мало для возникновения столь странной привязанности.

– Истинно так. Тем не менее мне даже приходилось напоминать Гунноре, что она не должна столь явно искать общества этой девушки. А утром того самого дня, когда она погибла, я услышала, как Гуннора и Элвера смеялись.

– Смеялись…

То, как Жосс произнес это слово, наводило на мысль, что он превратно понял аббатису.

– Мы не запрещаем смеяться, – спокойно объяснила Элевайз. – Только всему есть место и время, не так ли?

– Несомненно.

– Рядом с больничным покоем, под окнами комнаты, в которой скорбящий муж сидит возле умирающей жены… – вряд ли это место для девичьего хихиканья.

– О нет. Конечно, нет. – В голосе Жосса послышалось возмущение. – Во всяком случае, Гунноре следовало лучше владеть собой, ведь она пробыла у вас достаточно долго.

– Да.

Этот случай, незначительный, но весьма досадный, думала Элевайз, – хорошая иллюстрация того, что она пыталась высказать. Гуннора придерживалась только собственных правил. Она жила по ним и, казалось, даже не замечала нужды окружающих.

Жосс что-то пробормотал. Поймав на себе взгляд аббатисы, он сказал:

– Вы отчитали их за этот смех?

– Это сделала не я. Сестра Беата кинулась к Гунноре и Элвере, чтобы утихомирить их и увести подальше от больничного покоя, но сестра Евфимия уже услышала шум. Я так поняла, что она позволила себе сказать что-то резкое. Сэр, она беззаветно заботится о пациентах. И о репутации больницы.

– Я не сомневаюсь в этом. А что произошло дальше в этот день?

– Лицо Гунноры приняло самое каменное из всех каменных выражений, и в том, с каким страданием она удалилась от Элверы и от всех нас, было, в сущности, нечто драматическое. Поразительно… – Казалось, Элевайз была удивлена собственным признанием. – Гуннора обладала редким даром. Человек, обвиняющий ее в чем-то, всегда испытывал чувство собственной вины. Даже тогда, когда Гуннора – как, например, в этом случае – была абсолютно не права. И каждый, кто выговаривал ей, пытался найти себе какое-то оправдание.

– Значит, в тот вечер она ни с кем не говорила?

– Думаю, что нет. Я не могу ручаться за весь вечер, поскольку я не могла все время находиться рядом с ней. Но я сидела возле нее за ужином, потом мы были вместе в комнате отдыха, но Гуннора решительно отвергала любые попытки втянуть ее в разговор. Казалось, она почувствовала облегчение, когда колокол позвал нас на Повечерие, и сразу после службы она отправилась спать.

– Монахини не разговаривают после отхода ко сну?

– Нет. Никогда. В спальне монахиням не разрешается общаться друг с другом.

«Даже не буду объяснять, почему», – подумала Элевайз.

– И никто не встает, не ходит, не покидает спальню?

– Нет. Для зова природы каждой монахине отведено место за занавеской.