Львиное Око

У поляков привычка — ложась спать, они оставляют на печке вещи. Немецкие хозяева пытаются перевоспитать их, чтобы прекратить пожары. В Польше запрещено все английское, кроме фильма «Собака Баскервилей», который демонстрируют во всех кинотеатрах. Слышен жуткий голос «Толстой Берты», «Деловой Берты» или Brummer [112], как называют эту изготовленную на крупповских заводах гигантскую пушку. Из уст в уста передаются слухи: «На рассвете наступаем!», «Враг прорвал линию обороны!», «Едет кайзер!»

Я обращаюсь к толковому, из хорошей семьи, голландскому журналисту. Это граф ван Марейк де Бофор. Славный малый. Похоже, ему известно, куда именно приедет император и когда. Я сопровождаю графа.

Точно в назначенный срок поезд крайзера прибывает на варшавский вокзал. Подается двадцать семь моторов. Автомобиль кайзера ярко-желтого цвета. По обочинам дороги на Жгеж выстроились бородатые ландштурмисты. Заранее были отправлены целые фургоны флагов. Они трепещут на холодном ветру, который дует с польских равнин.

Проезжаем мимо полей былых сражений, видим разбитые повозки, изувеченные орудия, телеги, сани… сотни, тысячи деревянных крестов. На некоторых из них уже не видно имен. В деревнях новые названия: Кайзер-Вильгельмплатц, Гинденбургплатц.

На плацу в море грязи и грязного снега выстроились три полка с полной походной выкладкой. На автомобиле установлен золоченый алтарь.

Гусиным шагом проходят двадцать знаменосцев и два полковых оркестра. Солдаты в мышиного цвета шинелях вскидывают ружья «на караул» и кричат «хох!» В приветственный клич они вкладывают всю душу.

Иногда кайзер подпевает псаломщикам, но большей частью молчит. У него седые волосы и усы, глаза запали. В уголках рта, у ноздрей глубокие морщины. Некогда лихо закрученные усы обвисли. По окончании богослужения он говорит волнующими душу отрывистыми фразами о великом Союзнике, который стоит на нашей стороне: «Всевышний… Тот, на кого возлагали свои чаяния мой отец и мой дед… Дух Его да пребудет вечно в германском солдате и германском народе. Мощь наших противников будет сломлена. Они будут повергнуты на колени. Бог справедлив, он разобьет их и поможет нам победить!»

Почему же я так растроган? Почему душа моя очищена от грехов? Смыто все, что сделали со мной женщины, все то, что я причинил женщинам. Я мужчина, человек долга и чести. В душе моей мир, какого я не ведал прежде. Я люблю этого человека всем сердцем, я буду служить ему.

И я готов умереть за него. В этом мой долг, мое блаженство.

Когда я вернулся в Париж, то увидел, что там ничего не изменилось. Я был взбешен. Вульгарный, богатый город! На виду у всех целуются и обнимаются парочки. На каждой скамейке, вдоль каждого бульвара, в каждом парке. В чайных толпятся сластены, в кафе — любители выпить. В шесть часов вечера положено гасить все огни, но лоточницы продают фрукты при свете свечей. Одно время были перебои с продовольствием, но они ушли в прошлое. За витринами ресторанов, занавешенными плотными портьерами, ярко горят огни, посетители, принадлежащие к нижним сословиям, тратят свои баснословные заработки военного времени. Оперный наполнен ранеными, которые получили бесплатные билеты. Им улыбаются, их приветствуют, а с теми, кто потерял зрение, любезно беседуют.

В первый же погожий январский день на набережной Тюильри, на участке в сорок шагов я насчитал полтора десятка рыбаков и столько же зевак, наблюдавших, как те рыбачат. Я возненавидел их.

Но не ужасы войны, увиденные мною, преисполнили меня решимостью умереть. Чтобы погибнуть с честью, мне самому придется испытать те же ужасы. Я не смогу жить в условиях того мира, который наступит, где царят женщины, праздность, бессилие и страсть к красивым вещицам. Или же в революционном мире, французском или американском. В любом ином, кроме мира, где правят Пруссия и Австрия, которые дополняют друг друга, делая свой союз идеальным.

Полный решимости умереть, я хотел, чтобы умерли и все остальные. При виде детей, играющих в Тюильрийском саду, я думал: «Умрите, пока не повзрослели хотя бы на день!» Влюбленным, целовавшимся взасос на улицах, я мысленно твердил: «Умрите, пока не поженились и не наплодили потомства!» («В отношениях между полами нет ничего пристойного, только похоть», — внушал я им.)

«Умрите!» — говорил я простым солдатам, которые, налакавшись, бродили с остекленевшими глазами по улицам Парижа. «Умрите!» — твердил я, обращаясь к продавцам газет, книготорговцам, цветочницам и нищим.

Но прежде всего надо, чтобы умерла одна особа, женщина. Лишь тогда я смогу уйти в могилу с миром.

Моя мать оставила меня, избегала меня — и умерла. Моя суженая избегала меня — и умерла. Мата Хари избегала меня, покинула — и должна умереть.

Пожалуй, я был чуточку сумасшедшим. Жил я какой-то странной добродетельной, полубезумной жизнью. Над всем, ради чего стоило жить, нависла угроза.