Лжедимитрий

За детьми боярскими идут пешие польские гайдуки с ружьями за плечами и «шаблюками» при боке. Голубые жупаны на них, словно цвет цикория с васильками в поле, а серебряные нашивки и белые перья на шапках-магирках, словно свет с ковыль-травою по василькам перекатываются… Идут они — в барабаны бьют, на трубах выигрывают… Дальше едут польские гусары, по десяти в ряд, на статных венгерских конях. Что это за дьяволы крылатые! За спинами у гусар крылья развеваются, в руках у них золоченые щиты с драконами и поднятые вверх копья с белыми и красными значками, точно змеи значки эти вьются в воздухе и пугают московских голубей и галок…

— Батюшки светы! взвизгивает баба в толпе зрителей. — Да это бесы!

— Что ты, окаянная, орешь! Али у тебя — повылазили? — осаживает ее детина из Обжорного. — Эти — с усами.

— А крылья-то у них не видишь, пес?

А за этими «бесами с усами и крыльями» ведут под уздцы двенадцать породистых коней, да таких коней, что ногами разговоры говорят, гривы белые — что девичьи косы.

А за этими двенадцатью конями паны едут — князь Вишневецкий, пан Тарло, пан Стадницкйй Марцин, пан Стадницкий Андреаш, пан Стадницкий Матиаш, пан Любомирский, пан Немоевский и другие. Уж и что это за паны вельможные! Уж и что у них за посадка молодецкая! Уж и что у них за «вонсы закренцовые»! Уж и что на них за кунтуши за диковинные, что за кони под ними дивные! А около каждого целое стадо панков, полупанков, шляхетской ассистенции, — да все как одето, изукрашено, как дорогим оружием изнавешано! Ах ты Польша, Польша старая, вольная! Умела ты пожить, умела себя показать…

А за этими панами и полупанками едет самый толстый лях — пан Мнишек, один-одинешенек, словно вожак-лебедь впереди стада лебединого, позади стада сероутиного… Под паном Мнишком конь, глядя на которого Грозный свою клюку железную грызет со злобы-зависти. На пане Мнишке малиновый кунтуш, опушенный черным соболем, которому и цены нет, а на шапке перо птицы невиданной — птицы сирин, коей глас вельми силен, а хвост зело дивен. Шпоры и стремена у пана Мнишка золотые с бирюзою, хоть на шею царской дочери — так впору.

А за паном Мнишком идет мурин — черный арапин в турецком одеянии.

— Батюшки светы! — снова взвизгивает баба. — Да это ж и есть тот эфиоплянин черный, что у Ипатушки-иконника на Страшном суде царицу Анафему, блудницу вавилонскую, за косы тащит!

— Нет… Там — царицу Каиафу, Пилатову жену-самарянку… — осаживает на этот раз бабу кто-то более знающий, чем детина из Обжорного.

А уж за черным арапином едет в дивной каптане сама царевна-несмеяна, Леповида черноглазая панна Марина… Сидит она на подушках, по краям крупным жемчугом унизанных, в белом атласном платье, вся залитая, точно слезами крупными, драгоценными каменьями и жемчугами. А против нее — Урсула.

— Ох, Марыню, голова кружится от всего, что я вижу, — тихо говорит Урсула. — Это какое-то сказочное, волшебное царство, а ты… его царица. У тебя, Масю, не кружится голова от всего этого?

— Нет, не кружится, — отвечает задумчиво Марина.

— О чем ты, Масю, думаешь? О женихе?

— Нет, о том гнезде горлинки, где…

Она не договорила. Она вздрогнула, и глаза ее как-то странно расширились — она не сводила их с одного предмета… за окном каптаны…

У самой каптаны идут шесть хлопов в зеленых рубахах и штанах и в красных, внакидку, плащах, а за ними, по обеим же сторонам каптаны, — московские немцы-алебардщики и московские стрельцы.

Марине кажется, что из-за стрельцов глядит на нее знакомое лицо с глубокими, неразгаданными глазами, то лицо, которое она видела ровно год назад, в Самборе, в родном парке, у гнезда горлинки… Да, это то лицо, те непостижимые глаза… Но Боже! Как изменилось это лицо: оно стало еще неразгаданнее, еще непостижимее… Марина не выдерживает взгляда этих, каких-то нечеловеческих, неизъяснимых глаз — и потупляет свои. Она чувствует, что теперь и у нее начинает кружиться голова… все кружится: люди, небо, весь мир кружится.

Когда она снова подняла глаза — то лицо исчезло… торчат только бородатые и усатые головы стрельцов.

За каптаною Марины следует другая каптана, та, в которой она выехала из своего родного далекого Самбора. Эту карету везут восемь лошадей белой масти — белой, как девическая совесть самой Марины. Эта карета снаружи обита малиновым бархатом, возницы — тоже во всем красном, да и сбруя на лошадях вся из красного бархата… Но эта карета — пустая: птичка, что в ней сидела, выпорхнула в другое гнездо.

А поезд все двигается. За красною каретою следует белая с серебром, а на возницах — черные бархатные жупаны с красными атласными ферезями внакидку: из этой кареты выглядывают пани Тарлова, княгиня Коширская, пани Гербуртова и пани Казаковская. А там еще кареты и еще коляски — и все это бархат да золото, пурпур да атлас да каменья жемчужные…