Лжедимитрий

Марина, заметив перешептыванье и догадываясь, что это на ее счет, стыдливо опускает глаза.

А служба идет своим чередом…

После херувимской патриарх возлагает на Марину Мономахову цепь.

Начинается обряд венчания.

Чем-то необычайным отдает от всего этого для непривычных глаз, а для Марины это имеет еще и роковой смысл: совершается победа, выигранная ценою всей жизни.

Но это только личная победа. А от нее весь Запад ждет мировой победы — победы Запада над Востоком.

В ее сердце и в мозгу словно наросли из живого мяса слова самого святого отца:

«Мы оросили тебя своими благословениями, как новую лозу, посаженную в винограднике Господнем… Да будешь дщерь Богом благословенная, да родятся от тебя сыны благословенные, каковых надеется, каковых желает святая мать наша — церковь, каковых обещает благочестие родительское». Страшные, огненные слова — великое заклятие.

А там слух поражают громовые возгласы: «Исаия, ликуй!» Какое тревожное, острое ликованье сердца и нервов — до боли, до боязни острое. Нет, это не ликованье, а трепет.

«А зачем он велел этому старику с волчьими глазами переставить мне ноги?»

— Гляди-тко, гляди-тко, отец Мардарий, литва-то сидит в храме, вон на полу уселись, окоянные, — шепчет один монах другому на клиросе.

— Ай, грех какой! Да это хуже, нежели бы пса в церковь пустить.

— Что пес! Пес — зверина немысленая, а это сквернее, чем бабу к алтарю подпустить: опоганили совсем дом-от Божий нехристи.

— И чего царь-от смотрит?

— И не говори! Князь Василий Иваныч только головой помавает…

И он «помавал». Ему это было на руку: царская-де роденька храмы оскверняет… Какой же он царь?

Венчание кончилось. Царь и царица выходят из собора. Колокола задыхаются от звону…

На паперти князь Мстиславский осыпает золотыми монетами новобрачных, вместо хмелю — пусть-де весь жизненный путь ваш будет усыпан золотом. А дьяк Власьев да дьяк Сутупов бросают золото в народ. Куда девалось и «скифетро» — не до него теперь! Куда упадет горсть монет, там сотни голов стукаются одна о другую и тысячи рук вцепляются в волосы счастливцев, на которых угонит этот золотой дождь.

Когда толпа отхлынула от собора вслед за новобрачными, отец Мардарий, вышед из собора и увидав, что вся площадь устлана волосами из голов и бород православных, даже руками развел.

— Сигней, а Сигней! Посмотри-кось! — звал он сторожа соборного, Евстигнея. — Волос-то что надрали православные!

— Что говорить, отец Мардарий, много волос: и черные, и рыжие, и всяки… Вся площадь волосатая стала.

— Что же ты с ими делать будешь?

— Не впервой народ-от скубется: вот когда блажен ной памяти царь Иван Васильич брал себе в супруги царицу Марфу Васильевну Собакину, так волос христианских было поболе надрано.

— Еще боле? Что ты!

— Боле не в пример. Та свадьба, правду сказать, православнее была.

— Православнее. И я так мекаю.

— Много православнее! Тогда мы с женой волос-то крестьянских намели здесь на полтретья перины, а ноне и на две перины, поди, не будет. Народ-от при литве мене веселится — и волос мене скубет.

— Не к добру это, Сигней.

— Где уж к добру…

— Это не свадьба, а похороны.

В это время от толпы отделились двое… Это наши знакомцы плотники, те, что мастерили смертные горенки для врагов Годунова…

— Ну, Тереня, волос-от у тебя что надергали — полголовы очистили, — говорит один из них, рыжий мужичонко.

— Что волосы!.. Волосы вырастут. А вот у меня, брат, золота гривенка в кармане — это почище волос!

— Ой ли? Врешь?

— Не вру! Вот она — с двухголовой пичугой…

— Ай-ай-ай! И впрямь с птицей — ишь, пичуга какая! Две головы.

— Две — значит двужильная… В две цены.

— А царапнуть бы, Теренюшка, во царевом кабаке за царево здравие?..

— Можно. А то на… в Угличе, слышь, зарезали… Нет, шалишь, не таковский он. Даром только гашник у тебя, брат, пропал.

Рыжий только махнул рукой.

XXVII. НАД МОСКВОЙ ТУЧИ СОБИРАЮТСЯ

Брачное торжество Димитрия и Марины было началом целого ряда небывалых в Москве пиршеств, продолжавшихся вплоть до последнего кровавого пира, который прямо с брачного ложа свел этого неразгаданного сфинкса-человека в могилу… нет! — не в могилу даже… Человек этот не имел и могилы, — и история одинаково затруднилась отвечать на вопрос: «Где могила этого сфинкса?» — как и на вопрос: «Где была колыбель этого удивительного феномена?»

В четверг было венчанье, а в пятницу с утра уже

гремел Кремль от трубных звуков, от колокольного звону, от неистового битья в бубны и накры и от неумолкаемой пушечной пальбы.

— Уж я так жарил во все колокола, что от звону-то этого все голубиные выводки на колокольне поколели, — говорил отцу Мардарию сторож Сигней, слезая с колокольни.

Обед был в Грановитой палате, а вечером танцы в новом дворце царицы.

— Уж и плясавица же наша новая царица, такая плясавица, что и Иродиаду-плясавицу за пояс заткнет, — говорила дворским бабам и девкам дурка Онисья.

— И сама таки, мать моя, плясала? — ужасаются дворские бабы и девки.

— Сама… сама… да еще эдак плечиками поводит, очами намизает, хребтом вихляет, а они, нехристи-то, ляхи, на нее, аки жеребцы, взирают.