Лжедмитрий I

После литургии и чина интронизации нового патриарха царь Дмитрий Иванович устроил большой «стол» во дворце. По воспоминанию одного из участников этого действа, на нового патриарха и других архиереев широкой рекой пролились царские «дары» «и все возвратились домой с великою радостью»⁵. Оказавшийся послушным церковный синклит заседал вместе с Боярской думой и решал многие важные государственные дела. В состав высших церковных иерархов вошел бывший архимандрит Чудова монастыря Пафнутий, возведенный на Крутицкую митрополию (сан митрополита Сарского и Подонского был вторым по значению после патриарха в перечне чинов освященного собора). В церковном соборе времен Лжедмитрия I встречаем будущего патриарха Гермогена (в это время митрополита Казанского), новгородского митрополита Исидора и ярославского Кирилла. Еще недавно все они призывали свою паству к молебнам за умершего царя Бориса Годунова и благословляли приход на царство царя Федора Борисовича

⁶. Теперь надо было славить другого царя.

Вопреки распространенным предубеждениям и подписанной им самим «ассекурации» Юрию Мнишку, царь Дмитрий Иванович не стремился искоренить православную веру и привести страну к «латинству». Он не просто не притеснял ни в чем церковь, а вел себя так, как должен был вести себя православный государь. Сразу после смены власти в Кремле возник вопрос о духовнике нового царя. Духовниками прежних государей, начиная с Ивана Грозного, становились протопопы кремлевского Благовещенского собора. Традицию нарушил лишь царь Борис Годунов. Не случайно благовещенский протопоп Терентий сразу же обратился к новому царю с посланием, в котором проповедовал превосходство «священства» над «царством». Однако он не преуспел в своей попытке; его идеи не произвели впечатления на царя Дмитрия Ивановича. Терентия сменили и отправили служить в другой храм.

К сожалению, единственное упоминание в источниках о новом духовнике царя Дмитрия Ивановича содержится в поздней грамоте 1620 года по спорному делу князя Ивана Михайловича Барятинского с владимирским Рождественским монастырем. Челобитчик ссылался на то, что спор о земле нельзя было решить, «потому что Рожественого монастыря архимарит был Ростриге духовник»⁷. Не исключено, что обиженный князь Иван Барятинский, не получивший спорные земли, мог просто преувеличить степень близости архимандрита Исайи к самозванцу. Однако важнее здесь понятный современникам контекст: они не подвергали сомнению сам факт того, что владимирский архимандрит

мог оказывать влияние на царя Дмитрия. При выборе царского духовника из владимирского Рождественского монастыря могло иметь значение то, что эта обитель, в которой хранились мощи Александра Невского, высоко стояла в иерархии русских монастырей, ее место было сразу за Троице-Сергиевым монастырем. Архимандрит Исайя происходил из жителей Сольвычегодска, в миру его знали как попа Ивана Лукошкова и «знаменщика» усольской певческой школы. Лжедмитрий-Григорий Отрепьев как бывший «крылошанин» еще ранее мог проявлять интерес к знаменитым образцам «Лукошкова» церковного пения, и это повлияло на призвание Исайи во дворец. Позднее, в 1606 году, упоминался еще один царский духовник; им в соответствии с традицией был благовещенский протопоп Федор.

В дни перед интронизацией патриарха Игнатия в конце июня 1605 года в Москве происходили очень важные события, имевшие отдаленные последствия для всего царствования Дмитрия Ивановича. Их героем суждено было стать одному из первейших бояр, князю Василию Ивановичу Шуйскому. Больше всего в Москве ждали подтверждений истинности царевича Дмитрия именно от Василия Шуйского. Он уже неоднократно свидетельствовал о смерти царевича, начиная с того самого мая 1591 года, когда в Угличе случилось непоправимое несчастье. Шуйский помогал разоблачать расстригу Григория Отрепьева при царе Борисе Годунове, и в столице не должны были забыть его речи, обращенные по этому поводу к народу.

При въезде царя Дмитрия Ивановича в Москву все, конечно, смотрели на будущего самодержца. Были и те, кто узнавал бывшего чернеца Григория Отрепьева, но они, по словам летописца, «не можаху что соделати кроме рыдания и слез». История сохранила имена других людей — тех, кто не слезами, а речами обличения встретил самозванца. О них написал Авраамий Палицын в «Сказании»: «Мученицы же новии явльшеся тогда дворянин Петр Тургенев, да Федор Колачник: без боязни бо того обличивше, им же по многих муках главы отсекоша среди царьствующего града Москвы»⁸. Однако москвичи, предвкушая радость новых коронационных торжеств, не восприняли предупреждений этих несчастных, «ни во что же вмениша» их казни.