Лжедмитрий II: Исторический роман

Поднял боярин зверька, встряхнул. Невесома белка и нежна. Услышал, как дальний дозорный стрелец кричать вздумал, озлился, дурень, мешает охоте. Позвал десятника. Покуда тот прибежал, а стрельцы ему мужика волокут. Упирается, глазами по сторонам зыркает. Толкнули его стрельцы.

— Холоп беглый? — только и спросил воевода.

Завертел мужик головой отчаянно, не сказал, прохрипел:

— Дрова рубил, боярин.

Но не захотел Иван Никитич мужика слушать, махнул:

— Секите голову!

Укрывшись в густом ельнике, видели Акинфиев и Тимоша, как накинулись на мужика стрельцы, заломили руки. Вступиться бы, но строг наказ Ивана Исаевича: «С важным поручением уходите. Коли исполните, погоним царских воевод».

Прорвавшись через стрелецкое окружение, Федор Берсень с товарищами долго уходили от преследователей, покуда не убедились: отстала погоня. Ночь передыхали в лесу. Сидит атаман у костра, у него и думы невеселые, не может он сообразить, откуда стрельцы взялись… Совсем недавно рисовалась Федору картина, как возьмут они Нижний Новгород, на Москву пойдут и встретится он, Берсень, с Болотниковым. Скажет ему: «Привел тебе, Иван Исаевич, подмогу славную, принимай, воевода. Ждут инородцы от царя Димитрия избавления от лютых старшин, земли и освобождения человеческого».

— Что пригорюнился, атаман? — спросил Доможиров.

— Радоваться нечему. Крепко побили нас, все сызнова начинать. Не оправдали надежды Ивана Исаевича.

— Я со своими в северные леса подамся, там никакие царские воеводы не возьмут, руки не дотянутся.

— Нет, батька атаман, тебе не надо север, ходи с черемисами, — подложив дровишек в огонь, сказал Варкадин и отер лицо.

Видно Берсеню, как блестят слезы у старого черемиса. Оплакивает Варкадин своего друга Москова и порубленный народ, нет ему утешения. Положил Федор руку ему на плечо:

— Нет, Варкадин, нет, Доможиров, моя дорога на Арзамас, к мордве, оттуда к Ивану Болотникову все ближе…

А царские воеводы, порубив и рассеяв мятежников у Нижнего Новгорода, разделились: Пушкин двинулся усмирять арзамасцев, Одадуров погнался за черемисами. Жгли воеводы деревни и становища непокорных, чинили суд и расправу…

Расставшись с товарищами, лесными тропами и бездорожьем пробирался Берсень к Болотникову. Стороной миновал Арзамас, держал на Касимов. Бежавшие из города сотни арзамасцев рассказали, что царский воевода Пушкин принуждает целовать крест Шуйскому, а народ отказывается, ждет царя Димитрия.

Неделю пожил Федор у мордвы, а на восьмой день, простившись с хлебосольными хозяевами, покинул становище, повел ватагу вдоль Мокши-реки. Перебравшись через Оку, узнали, что Болотников в Калуге.

На Крещение солнце выкатилось багряным шаром, кровавым светом залило Москву. Юродивые и кликуши вещали с папертей о знамении Господнем.

Из храма Рождества Христова, что в самом центре Кремля, блаженный Елистрат через Спасские ворота прошел, гремя веригами, к храму Покрова, брызгая слюной, взвизгивал:

— Кровушка безвинного, кровушка! — Потрясая цепями, плакал, размазывая слезы грязным кулаком. — Грядет, грядет царь истинный!

Важно вышагивая, во дворец проследовал стольник князь Трубецкой, в шубе меховой, высокой горлатной шапке из соболя, на юродивого посох поднял:

— Ворон растреклятый, каркаешь!

Елистрат руками, что крыльями, замахал, вокруг стольника запрыгал:

— Царь Ирод! Царь Ирод! Сгоришь в геенне огненной!

Толпа загудела:

— Слышали, о чем Елистратка бает?

— Душа безгрешная, глас Божий!

Поотстав от Трубецкого, шел прибывший из Ростова митрополит Филарет. На голове скуфейка мягкая, поверх шелковой рясы тулуп овчинный. Приостановился.

— Елистратушка, сыне мой, почто прыскаешь, кем обижен?

Юродивый вслед уходящему стольнику в спину ткнул:

— Он, он — сатана сатанинская!

Подскочив к митрополиту, в грудь лицом уткнулся, плачет горько. Филарет гладит его по давно нечесаным, слипшимся волосам, приговаривает:

— Не роняй слезы, Елистратушка, уймись, Божий человек, молись.

Осторожно отстранив юродивого, вступил под своды Фроловских ворот.

В полночь в Замоскворечье вспыхнул пожар. Загорелось на подворье у князя Трубецкого. К утру жадный огонь слизал двухъярусные бревенчатые хоромы стольника. Загудел набат, сбежался люд, не дал огню перекинуться на другие дома. Ночь была безветренная, не выгорело Замоскворечье.

Народ расходился, судачил:

— Не то ли Елистратка предрекал?

— Блаже-енный!

Набат разбудил Филарета. Из высокого оконца просачивалось зарево.

«Горит», — догадался Филарет.

Сделалось тревожно: «Ну как пожар охватит всю Москву?..» В приоткрытую дверь заглянул монах.

— Стихает огонь…

Келью выстудило, и митрополиту зябко. Он снова улегся. Вспомнил утреннее кликушество Елистрата-юродивого, подивился.

Наезжая в Москву, Филарет находил приют в Чудовом монастыре, за толстыми стенами передыхал от церковных и мирских работ. А они одолевают. Вот вчера побывал в Вознесенском монастыре у инокини Марфы.

Захворала она, просила исповедать. Каялась в тяжком грехе, по злому умыслу чужого за сына приняла, смуту усугубила…