М.Ф.

Босс? Меня уже ничто не могло удивить, как, должно быть, и тебя, читатель. Кстати, что ты собой представляешь? Праздно зевая, ища хорошую книжку, праздно вытащил с полки публичной библиотеки, или прихватил с прилавка букиниста, или в тачке уличного разносчика, нагруженной зачитанным хламом с загнутыми уголками, и рассеянно следишь с яблоком, с сигаретой, небрежно откладывая и опять принимаясь, разумеется, с отчужденностью, за написанной кровью сердца исповедью невинного слабого мальчика, одолеваемого безумием самой сути жизни? Посочувствуй; больше того: поверь. Я мог быть твоим собственным сыном или отцом. Боссом был доктор Фонанта (разве я не слыхал это имя или что-то подобное, когда цирк впервые медно грянул, взвихрился, с ревом ворвался в мою жизнь в хвосте процессии Сента-Евфорбии?), которого в самоходном кресле вниз по наклонному проходу выкатывал, держась за высокую спинку, громила. Громила катил его одной рукой, другой же придерживал па плече слегка запотевший портативный холодильник, содержавший, как мы вскоре увидели, дюжину шампанского. Видимо, один Дункель знал, что это

босс; остальная цирковая труппа следила за нисхожденьем к арене с изумлением и любопытством. Выдвинули какой-то клип в пластмассовом огражденье арены, освобождая доктору Фонанте проезд. Он сидел, ликуя, всему беспристрастно кивая, пока громила Умберто вытаскивал из коробки и взрывал бутылки. Лицо Умберто, не снявшего фуражку клином, представляло собой преувеличенную и звероподобную версию лица давно покойного канадского газетного магната по имени лорд Бивербрук. Дункель сказал от имени труппы:

– Очень редко выпадает нам радость.

– Действительно, очень редко, – с довольной миной перебил доктор Фонанта, – но радость исключительно для меня. Это ваше первое появленье на острове, где я устроил себе основной дом, и, возможно, последнее. Затраты на транспортировку, как вы догадались, далеко превосходят любую возможную прибыль. Впрочем, с вашим визитом произошло примечательное счастливое событие, весьма для меня утешительное. Простите за столь долгое опоздание на саму церемонию, но надо было сделать разные вещи. Вдобавок я оказался свидетелем прискорбного и странного события. Неудачно покушавшийся на его превосходительство публично сожалел о неудаче поступка, который следует назвать не просто убийством, но также и богохульством. Полиция, действуя на основании полученной информации, прибыла к дому этого человека, который находится на Наттерман-сквер, в многолюдном месте, обнаружив его поджидающим у парадных дверей с оружием. Он громко заявил о своем недовольстве жизнью в целом и организацией жизни в республике в частности, после чего выстрелил в никуда, хотя, по мнению полицейских, в них. Справедливо занервничав, они тоже стали стрелять, и мужчина рухнул па собственных ступеньках, нашпигованный пулями. Это был человек весьма уважаемый за ученость и благородство, его также жалели за жестокие увечья, полученные в утробе в результате поистине внебрачного зачатия. Многие ошеломленно не могут поверить, что он способен замыслить покушение, пусть даже не добившись успеха. Звали его доктор Гонци; по-моему, мистер Дункель был ему профессионально представлен, по, думаю, всем остальным здесь собравшимся он неизвестен.

Доктор Фонанта улыбнулся окружающим, но не сделал никакого особого жеста, который указал бы на роль, сыгранную мною и Катериной, а фактически, мной одним, в суматошном конце доктора Гонци. Я в душе склонил голову, серьезно почтив его счастливое освобождение, потом позволил сердцу подпрыгнуть, ибо мое собственное освобождение не могло отложиться надолго. В каком-то воображаемом углу арены, прячась за старшими, слоновий паренек по-прежнему слушал свое маленькое радио. Я гадал, как отнеслись к новостям на Кастите.

– Мисс Эммет, – говорит Катерина, – как мисс…

– Лучше, моя дорогая, надеюсь, скоро сами увидите.

Я сказал:

– Мы оба с моей новобрачной. Хорошо бы отправиться по обычаю на супружеское как бы ложе.

Фраза, несмотря на тмезис,[91] прозвучала слишком литературно для бедного Лльва, поэтому я ее квалифицировал двумя-тремя иконографическими бедренными толчками и разинутым в ухмылке ртом, пару раз для надежности чмокнув по-зулусски. Доктор Фонанта с радостным сожаленьем сказал:

– Ах, дорогие мальчик и девочка, – я уже с ними знаком, леди и джентльмены, у них много прекрасных качеств, – необходимо исполнить определенные светские брачные церемонии, такова традиция цирковых свадеб. Во-первых, спеть эпиталаму. Кстати, тут у меня есть подобное сочинение, свеженаписаное, и его написание послужило одной из причин моего опоздания. Итак, свободно звените бокалами, при всей моей слабости, по этому случаю голос мой далеко разлетится.

Вот уж действительно слава богу. Доктор Фонанта вытащил из внутреннего кармана отпечатанный на машинке листок, потом ему пришлось включить спрятанный микрофон. Пока компания от души выпивала, он продекламировал стих по-английски с французскими интонациями: