М. Садовяну. Рассказы. Митря Кокор. Л. Ребряну. Восстание

— Это как же так, Трифон, я держу руку господ? Не стыдно тебе меня попрекать? И это говоришь ты, кто меня столько раз объедал? Знать, подпеваешь Петре Петре, который день-деньской обхаживает господ на барской усадьбе, а потом сюда заявляется и меня же честит!

— Кого я обхаживаю, Кристаке? — взвился Петре, проталкиваясь к корчмарю. — Как это обхаживаю?.. Значит, если я работаю у господ, я их обхаживаю?.. А кому выправил старый барин документ на корчму, чтобы людей обманывать и на них наживаться, мне или тебе?.. Да пустите вы меня, люди добрые, к нему поближе, пусть ответит, не могу я терпеть, чтобы он меня позорил перед всей деревней, словно я для него мразь какая!..

— Да уж тебя, Петрикэ, никто не перекричит! — примирительно буркнул корчмарь, увидев, что крестьяне с трудом удерживают рвущегося к нему парня. — Больно ты чванливый да заносчивый! Я к тебе приглядываюсь с той самой поры, как ты с солдатчины возвратился. Можно подумать, что один ты у нас на деревне стоящий человек!.. Уймись, парень, ты еще молодой! Мы тоже умеем пораскинуть мозгами и свое слово сказать.

Но Петре, еще больше распаляясь от того, что люди его удерживали, а Бусуйок сбавил тон, наседал все яростнее и злее:

— Отойди в сторонку, дяденька Леонте! Пусти меня, Тоадер, ты что, не слышишь, как он меня ославил? Пусть толстобрюхий скажет, чем я проштрафился, почему он меня так честит и ругает?

— Да помолчи ты, парень, не огрел же он тебя дубиной по голове! — успокаивал Петре Леонте Орбишор, дергая его за руку и гордясь тем, что и он причастен к ссоре.

— Уж лучше бы он мне в зубы дал, чем обкладывал такими словами! — продолжал кричать Петре, все еще вырываясь, но чуть потише. — Не украл я у него ничего и не обругал, а только заступился за мальца!

— Такая уж наша доля! — горестно вздохнул Тоадер Стрымбу. — Когда господа нас бьют, мы, вместо того чтобы пойти на них с дубиной или хоть вопить, меж собой драку затеваем!

— Твоя правда, Тоадер! — печально поддержал его Игнат Черчел. — Святая правда, все так и есть, как ты говоришь.

— Я ведь не драчун, не охальник какой, не по душе мне это, но если кто надо мной насмешки строит, будь он хоть святой угодник небесный, я места себе не найду, пока не отплачу ему сторицей! — не унимался Петре, поправляя измятую в суматохе одежду.

Толпа еще не успела остыть после ссоры, как появился Павел Тунсу со скорбной физиономией, словно пришел с похорон. Крестьяне сгрудились вокруг с таким любопытством, будто надеялись услышать от него спасительную новость. Пытаясь загладить сказанные раньше слова, Бусуйок, не сходя с порога, сразу же спросил:

— Что там стряслось, Павел, с твоим сынком?.. Что ему господа сделали?

— Худо, Кристаке, ты меня лучше не спрашивай и не трогай, потому что нет на земле человека несчастнее! — выдохнул Павел, и в голосе его сквозило больше ненависти, чем боли.

Потом он подробно описал, как все якобы произошло: Костикэ был у своей бабки и мирно играл на мостках с мальчишкой Василе Зидару. Потом проехала машина, и детишки, верно, от страха, да и не хотелось им прерывать свою ребячью игру, остались смирно стоять на месте и лишь посмотрели ей вслед, вот так же, как это сделали все мужики, когда машина недавно тут проехала. Что там померещилось господам из машины, один бог ведает, но вдруг автомобиль остановился, чужестранец-водитель выскочил из него и подбежал к ребятам. Никушор, сынок Василе, он поменьше да и боязливый, на свое счастье, убежал во двор, не то ему, верно, еще хуже бы влетело. А Костикэ, не зная за собой никакой вины, остался спокойно стоять на месте и еще удивлялся, что это вдруг понадобилось тому чужаку, который все гудит на передке машины! А чужак, не долго думая, схватил мальчонку за уши и так стал их драть и выкручивать, что чуть совсем не вырвал. Мало того, потом принялся молотить малыша кулаками и пинать ногами, едва до смерти не убил! Покалечил он его и напоследок обложил на своем собачьем языке, влез в машину и укатил к черту, к старому барину.

— У него из ушей и сейчас кровь хлещет, вспухли они, покарай этих злыдней матерь божья, — продолжал Павел, благоговейно осеняя себя крестным знамением, как перед алтарем. — Жена ему повязку накладывает, а я послал за теткой Настасией Нистор, она-то постарше и выходила два года назад дочку Замфира, когда молотилка повредила ей руку… По дороге я встретил деда Лупу, и он мне присоветовал отвезти мальчонку в больницу в Питешти. И впрямь отвезу, никуда тут не денешься, очень уж парнишку жаль, так он, бедный, мучается. Только не было бы все попусту, потрачу бог весть сколько денег, а он все одно останется калекой на всю жизнь. Ох, беда!.. — глубоко вздохнул он в заключение, безнадежно махнув рукой.

Крестьяне слушали Павла молча, не перебивая, сочувственно кивая головой. Только несколько секунд спустя Василе Зидару заговорил с каким-то облегчением в голосе, словно у него камень с сердца свалился:

— То-то мне было невдомек, как это мальчонка осмелился обидеть господ!

Десятки голосов одобрительно загалдели наперебой: