Мадам

а над ними скалы,возносясь главами, день за днемугрюмо смотрят вниз,как раз оттуда,из бездны ледяной, послышался… —

здесь я запнулся. Чтобы как-то сгладить свой промах, я незаметно перешел, будто на заключительный аккорд продолжавшейся мелодии, на начало третьей строфы, которую знал лучше, —

голос наиблагороднейшей из рек,Рейна — рожденного свободным…

Сребровласая Марианна смотрела на меня с улыбкой, достойной по крайней мере автора «Трактата о терпимости».

— На вершину Адулы, говоришь, — отозвалась она наконец, будто это название пробудило в ней давние воспоминания. — «Там, в бездне ледяной», — мечтательно добавила она на хорошем немецком языке, изменив, как того требовала грамматика, падеж.

Я испугался. Она немецкий знает! Вообще все знает! Это конец, я пропал! Сейчас она меня разоблачит.

Однако мои опасения оказались напрасными. Ее тон, взгляд, мимика были только игрой, шуткой, иронией.

— Ты там поосторожнее, чтобы в «бездну» не свалиться, — она высоко подняла брови, шутливо предостерегая меня.

— Обещаю вам, мадам, что воспользуюсь вашим советом, — вернул я ей улыбку и опустил глаза. — Дело за малым — сначала нужно победить на конкурсе.

— Если ты поставил перед собой такую цель, — она резко поднялась из-за стола и направилась к каталогу, — пора приниматься за работу. «Рейн» Гельдерлина, говоришь… Так… немецкий романтизм.

Она стояла перед картотекой спиной ко мне. Высокая, элегантная, с прекрасной, стройной фигурой и грациозными движениями. Даже такую простую работу, как выдвигать каталожные ящички и перебирать карточки, она выполняла с грацией и с поистине королевским достоинством, будто перебирала, по крайней мере, драгоценности или играла на арфе. Внезапно до моего сознания дошло, что ее стилистика — манера одеваться, стиль поведения — имеет много общего с манерами Мадам. Да, конечно! То же самое! Тот же pas, те же жесты, такая же «хореография». Изысканность и конкретность, надменность и щепотка претенциозности. Живая и точная речь. Ирония и напористость. Только в манерах Марианны сквозила симпатия, от них веяло доброжелательностью, а в исполнении Мадам — ледяным холодом, от которого кровь в жилах стыла.

«Что ей мешает, — с печалью думал я о своей королеве, — играть эту „французскую партию“ не в „закрытом“, а именно в таком, „открытом“ варианте — в мажорной, а не минорной тональности! Как бы она от этого выиграла! А как уж я бы выиграл!»

Тем временем «серебряная» Марианна подошла к полкам, — поднялась по приставленной к ним стремянке и, достав из ряда книг какой-то толстый том, принялась его перелистывать.

«Интересно, — начал я внутренний монолог, — где Константы познакомил с этим стихотворением Клару? И в какой форме это сделал? Наизусть декламировал, как и мне? Или дал прочесть? Если он познакомил ее с гимном Гельдерлина в Центре (где бы он тогда ни находился), то вот — история повторяется, как тема в музыкальном произведении. Опять кто-то кому-то, работающему здесь, читает это стихотворение. Оно опять откликнулось — как эхо давних лет. Опять жарко пылает „священный огонь“! Возвращаются прежние времена!»

— C'est ensuite seulement que les impies[131]

, — внезапно раздался в тишине глубокий альт Марианны. Она смотрела в открытую книгу, держа кончики двух пальцев где-то на середине страницы. Продолжая читать, она медленно спускалась по лестнице:

нарушив свои же законы,оскорбили небесный огонь,безумно отвергнув обычаи смертных,чтобы дерзко вступить на дорогу бесчинствав попытке сравняться с богами.

Она подняла голову от книги и повернулась ко мне.