Мадемуазель де Марсан

Иногда бред сменялся дремотой, и тогда картины, проходившие у меня перед глазами, становились совершенно иными. В моих сновидениях были воздух, солнце, женщины и цветы. Вдруг я попадал на веселые сборища, где мысли всех были заняты лишь пирами и наслаждениями. Я видел пышно убранные столы, заставленные тонкими яствами, но едва я делал попытку отведать их, как они превращались у меня на зубах в горький или безвкусный песок. Где бы я ни оказывался, я повсюду встречал Онорину с ее легким лотком, полным аппетитных лазанок. «Купите, сударь, — уговаривала она, — купите отличные лазанки и падуанскую вермишель; они могут пригодиться вам — и лучших нет во всем Кодроипо». Но когда я пытался жадно наброситься на лазанки, я не мог вытянуть руку, чтобы набрать их в горсть, я не мог сжать ставшие пористыми, словно губка, зубы, чтобы разжевать их… Иногда меня внезапно будили душераздирающие стоны, и долго еще после пробуждения слышал я их где-то поблизости.

— Что! Что это? — вскрикнул я как-то раз из последних сил.

— Ничего, — ответил Сольбёский, — наверное, это умирает мадемуазель де Марсан.

— Господи, смилуйся надо мной! — прошептал я. — Святая Гонорина, помолись о нас!

Сколько времени длились наши мучения, сказать невозможно, потому что сон мой бывал иногда глубоким и продолжительным. Вспоминаю, что однажды, открыв глаза, я не увидел никакого света. Это была окончательная, вечная ночь, о которой я думал с таким ужасом и наступление которой так настойчиво пытался отсрочить — вчера, или позавчера, или еще за день до этого. Это была моя последняя ночь. Я хотел подняться, но не смог.

«Ну вот и отлично, — сказал я себе, — Все кончено. Это смерть».

И я стал готовиться к смерти; стараясь переместить свою руку, чтобы положить на нее голову, я наткнулся на чьи-то совершенно холодные пальцы.

— Кто здесь? — прошептал я с таким ужасом, будто встреча с убийцей могла еще вселить в меня страх. Убийца, да, да, пусть убийца! Но даже среди самых ужасных злодеев мне не приходилось встречать такого, который не разделил бы со мной свой кусок хлеба.

— Это я, — ответил Сольбёский; хотя он и раньше меня начал страдать от голода, но обессилел меньше, чем я. — Не дрожи! Не бойся! Я не собираюсь причинить тебе зло. Мне нужен только твой кинжал.

— Зачем тебе кинжал? Неужели ты думаешь, что в этих подземельях скрываются люди?

— Нет, этого я не думаю. Здесь только трупы, но среди них есть один, которого упорно не хочет оставить жизнь: я устал от этого упорства и имею право избавиться от нее. Дай, дай свой кинжал и выпей мою кровь — говорят, это может поддержать жизнь. Кто знает? А вдруг Тальяменте вошел в берега. Господин Фабрициус, может быть, уже возвратился…

Я забросил кинжал как можно дальше, насколько хватило сил. Ни он, ни я не отправимся на его розыски — в этом я нисколько не сомневался. Ведь мысль эта была не новой для меня…

— Брат мой, — сказал я, обливаясь слезами, — ты лежишь на холодном полу, придвинься ко мне ближе… Иозеф, не покидай меня! Господи боже, сжалься над нами!

Не знаю, я ли привлек его к себе на постель или сам придвинулся к нему, но мы оказались рядом и касались телами друг друга.

— Гонорина! — воскликнул он. — Несчастная Гонорина, юная невеста, готовящая свадебные ленты и букеты цветов! Гонорина, такая добрая, такая красивая! И тебя, Максим, я тоже любил и уже никогда-никогда больше не увижу! О, если бы хоть один-единственный раз могли мы увидеть лучи солнца! Но отсюда чересчур далеко до них, а балкон на такой высоте… Никогда, никогда!

Тягостное головокружение охватило меня. Когда Иозеф умолк, я наклонился к нему, чтобы убедиться, что он еще дышит. Он отвернулся от меня с ужасающим стоном. Потом я услышал какие-то глухие звуки, потом они умолкли, как будто их и вовсе не было; я стал было прислушиваться. Наконец всякая мысль оставила меня. Я снова возвратился в хаос моих сновидений, снова увидел празднества, покинутые мной перед этим, и маленькую Онорину, расхваливавшую свои лазанки, и святую Гонорину, из глубины фантастической картины Порденоне протягивающую мне в утешение свои милосердные руки.

Стуки, однако, не прекращались. Это был стук кирки. Это был стук лопаты… Волны Тальяменте с ревом проносились мимо башни. Я видел бочку с порохом, чтобы взорвать эту башню, я видел Онорину, всю в слезах, на церковной паперти; она все твердила: «Купите, сударь, купите мои лазанки. Лучших не найдете во всем Кодроипо!» Я спал. Приходя в себя, я спрашивал Сольбёского: «Иозеф, ты спишь?» Но он не отвечал мне.

Оцепенение мое все возрастало. Я утратил сознание времени, не знал уже, где я, забыл, кто я такой. В тяжелом забытьи я спрашивал себя: «Где я?», но моя память стала пропастью, в которой я уже ничего не находил.

И в конце концов я перестал думать. Только слух воспринимал еще какие-то отрывочные и неясные звуки — крики, жалобные стоны, грохот водопадов, завывания бури. Я пытался ответить на крики и стоны своими криками и своими стонами, чтобы попасть в унисон этой страждущей, агонизирующей природе, но у меня не было голоса.