Маэстро, точите лопату!

В преддверии смены, как ни странно это и порочно, слесарь не обдумывал конструкции облегченного гайковерта, а как раз витал мыслями в непроизводственной сфере. Спиши он потом все случившееся на задумчивость по поводу гайковерта, возможно, участь его была бы полегче.

Выйдя к дороге, он увидел за поворотом всплески света автомобильных фар, увидел автобус, пропустил его и шагнул на мостовую. Потом его нашла в кювете проходившая мимо женщина.

Ослепленный светом автобусных фар, слесарь не увидел шедшей сбоку машины.

Машину впоследствии не разыскали.

Его доставили в больницу строителей на «Скорой помощи». Слесарь на ногах не стоял. И кто-то из медсестер, изнуренных дежурством на полторы ставки и криками: «Утку!», сказал:

— Пьянь сопливая!

Но он не был пьян, и пресловутое пьяное счастье не коснулось его: у слесаря Лычканова были разорваны связки правой стопы и сломаны клиновидная и пяточная кости. Потому он и не стоял на ногах.

Его выписали через две недели, в гипсе, неоперированного, для прохождения курса лечения в больнице родного завода.

Выписали по-скотски: не дав костылей, не дав «Скорой помощи», чтобы добраться до общежития, не вызвав даже такси.

Его увел домой парень-послеаппендицитник. Стоит поразмыслить, сколько и как добирались до общежития эти двое ребят.

А затем он проходил курс лечения в больнице родного завода. Одновременно он стал выправлять бюллетень, ибо возникала нужда как-то кормиться, ибо помогать ему было некому, ибо с детства он был сиротой.

И тут оказалось, что без экспертизы, без всяких там приборов и актов он в ту ночь признан пьяным. Понюхала одна сестра, и ей показалось. Курносым, античным, картошкой, гулей и прочим носам медсестер в больнице строителей было колоссальное доверие — абсолют.

Скорописью, фиолетовым чернильцем ему вписали в голубой листок бюллетеня: «Травма в состоянии опьянения». То есть все на том самом уровне достоверности, когда немой говорил, как глухой слышал, что слепой видел, как хромой бежал.

И всего этого хватило заводу, чтобы наотрез отказаться оплачивать бюллетень.

А надо было покупать еду и надо было лечиться. Несколько месяцев в дни получек рабочие собирали Лычканову доброхотные средства. Они же собрали ему деньги на проезд в Ленинград— оперироваться. (Ни завод-гигант, ни горздрав никаких денег не дали.)

Его оперировали удачно, снабдили костылями и привезли на машине к поезду:

— Через месяц приедешь снова. Кости придут в норму — возьмемся за связки.

И он снова прибыл в Мартеновск. Тут его навестил представитель администрации цеха, борющегося за звание цеха коммунистического труда, вожак молодежи, комсорг.

— Дай-ка билет твой, — сказал вожак. — Погляжу на него.

Через неделю вожак снова зашел. Так, проходил мимо да и вспомнил. Обхватил турниковую спинку кровати руками, опробовал, потряс и сказал голосом ученого скворушки:

— Лычканов? Помню, помню, Отчистили мы тебя, старик.

— Как отчистили? — спросил он.

— А из комсомола отчистили. За тобою, гляди, неуплаты.

Так из-за одной безответственной записи («у нас медсестры сплошь пьяного чуют, у них на это дело нос собакой натерт») жестоко, несправедливо пострадал человек.

Завод, на котором он проработал пять лет, не заплатил ему ни добром, ни деньгами, завод с первой неявкой на смену забыл о нем. Администрация цеха отшила рабочих, пришедших хлопотать за Лычканова, а комсомольский секретарь заочно выбросил человека из комсомола.

Оставался профсоюз, в котором слесарь состоял одиннадцать лет и исправно платил.

— Лычканов… — задумался предзавкома. — О Лычканове известно нам что-нибудь?

— Известно, известно! — счастливыми голосами закричали люди из цехкома прокатного цеха. — Еще как известно! Помнится, украл он что-то три не то пять лет назад! Вот мы завтра еще копнем документы, что он за птица!

— Вот видите, товарищ, — сказал мне с укоризной председатель завкома. И из этого следовало, что какая тут к черту помощь, посещение больного профсоюзными активистами, когда он вон что: украл три года назад!

Так что после данного чрезвычайного довода было просто бессовестно обвинять профсоюз в заледенелом свинстве. И опять же стальной предзавкома раскрыл мне бездны статьи 54 «Положения о порядке назначения и выплаты пособий»:

— Говорите, он сирота? Сирота — это значит, что одинокий. Про одиноких тут сказано так: если пострадал по нетрезвости, бюллетень не платить. А семейным платить по истечении декады. Конечно, есть тут, в статье, недодумка. Лишить помощи, так с чего одинокому человеку жить? Но она все же статья, надлежит руководствоваться.

Тем не менее на многие явления не было статей, а явления были. Вообще вокруг синего листка бюллетеня шла большая возня.

— Тогда скажите, — спросил я предзавкома Стучевского. — На заводе у вас тридцать тысяч рабочих. Известно в завкоме, что многие мастера вынуждают рабочих утаивать травмы, полученные на производстве? Не велят брать бюллетени. Или требуют от рабочего оформить производственную травму как бытовую, чтобы не иметь неприятностей?

— Нет, — сказал предзавкома, — о таких случаях нет, не известно.