Мафия изнутри. Исповедь мафиозо

Но я вновь остался без денег, а чистить лавки я уже не мог. Те, кто меня искал, не находя моих следов, могли подумать, что я уехал из города. Если же я продолжал бы в прежнем духе, то рано или поздно они бы меня поймали. Поэтому я изменил систему. По вечерам ходил на прогулку в самые богатые кварталы. Проходил день за днем, но мне так и не представлялся удачный случай или же, если и находил что-то стоящее, риск был слишком велик. Но в конце концов мне несколько раз все же удалось встретить подходящих клиентов. Достаточно было им показать пистолет — и дело в шляпе. Я забирал деньги и не трогал всего остального. Только однажды я отобрал золотые часы, потому что мои сломались. Драгоценности — никогда. Что бы я стал с ними делать? Я не знал, кому их можно было бы сбыть, а кроме того, это верное средство попасть в лапы полиции.

Но дело было не только в полиции. Как-то вечером в начале улицы Эмпедокле Рестиво я заимел почти восемьдесят тысяч лир от старика со старушкой — мужа и жены. Назавтра сообщение об ограблении появилось в «Сицилии».[26] Я просматривал газеты в баре, куда обычно ходил: меня интересовали только спортивные новости и палермская уголовная хроника. Старик со старухой оказались родителями какого-то советника — уж не знаю, муниципального, провинциального или областного. В этом городе сосредоточена вся сицилийская политика, а я в подобных вещах разбирался плохо. Во всяком случае, все были вне себя от возмущения и требовали серьезного расследования — мол, улицы в Палермо так плохо освещены, что вечером опасно выходить из дому, и вообще пора покончить с этим позором. И в самом деле, в тот же вечер кое-где устроили облавы и проверку документов, в том числе и в том баре, куда я ходил.

В то время как я читал газету, хозяин жаловался именно на все это одному посетителю, которого я знал в лицо, — он работал школьным сторожем в нашем квартале. И вот этот школьный сторож вдруг сказал нечто, что заставило меня навострить уши.

— Это зона дона Антонино Матранги. Кто-то осмелился проявить к нему неуважение. Вот увидишь, теперь он их как следует проучит.

— Будем надеяться, — ответил хозяин бара. Я расплатился и вышел.

Я говорю совершенно честно. Я тогда и не подозревал, что весь город разделен на зоны, и даже мышь не рискнула бы полакомиться коркой сыра, не испросив разрешения у того, кто командовал в этом квартале. Я про этого Матрангу никогда и слыхом не слыхивал вовсе, не желал нанести ему обиду и понятия не имел, что денежки старичков принадлежат и ему тоже.

Я сосчитал свой капитал. Если потуже стянуть ремень, то полгода можно было прожить, ничего не делая. Они про меня забыли бы, подумав, что я уехал из Палермо. А я за эти полгода смог бы решить, как жить дальше. Однако что касается планов на будущее, то особых надежд я не строил. Город был огромный, но для меня в нем не находилось места. Вокруг со всех сторон новые дома, новые магазины, предприятия, стройки, но это все было не для меня.

Палермо окружали сотни гектаров садов. Мне пришла мысль поискать там работу. Это было хорошо знакомое мне занятие. Так я начал кружить по окрестностям города. Я выходил из дому рано утром и возвращался вечером. Всякий раз, как я видел большую плантацию, я заходил и спрашивал хозяина, но застать его было нелегко. Или вообще там не было ни души, или ко мне выходили только сторожа или старшие. И все на меня смотрели с подозрением. «Нам никто не нужен», — говорил один. «Катись отсюда!» — говорил другой. Хуже всех были полевые сторожа. Некоторые даже, чтоб испугать, целились в меня из двустволки. А я все молча сносил. Что было мне делать? Если бы я кого-нибудь из них хорошенько отделал, слух об этом сразу же разнесся бы далеко вокруг и я не мог бы никому показаться на глаза.

Пришлось плюнуть на окрестности, и я решил попытать счастья на стройках. В каменщики я не годился, но чернорабочим меня могли взять. Там была совсем другая музыка. Люди всегда требовались, брали всех без разбора. Но платили гроши и отношение было плохое. А если кто пытался протестовать, того сразу же прогоняли. Был один мастер, из местных, так я его до сих пор помню. Ко всем рабочим он обращался не иначе как «эй, ты, доходяга» и при этом хохотал. Он грубо командовал, оскорблял, насмехался. Но я не обращал внимания.