Мафтей: книга, написанная сухим пером

«Ты хочешь сказать, что мог бы помочь?.. Что я оживу?»

«Да. Если будет жить он», — твердо сказал я и вышел из затхлой конуры.

Встречал я разных людей в хвори. Видел стойких в сопротивлении боли, не сломленных муками и терпеливых, красивых и достойных в смирении, видел молчаливо-мужественных, даже таких, которые принимали страдания радостно, как святые. Всяких встречал я в хвори… Не встречал только среди них счастливых. Здоровье и вера — две главные свободы наши. А этот человек, что отбирал свободу у других, сам не имел ее и на маковое зернышко.

Коли люди порой летают, то я тогда с горы летел. Не доверился и лошадям извозчика, думал, что на своих двоих буду в ратуше скорее. И долетел как раз вовремя — биров готовился в дорогу. Велел мне сесть в рыдване[170]

рядом с ним. Оно и лучше без посторонних ушей.

«До сих пор я не просил никакой вашей помощи, — сказал я, — и, думаю, не попрошу и впредь. Я был в замковой тюрьме и нашел там парня умирающим. Бывший ваш рыбарь Алекса».

«Я нанял тебя искать девиц, а не мужиков», — недовольно буркнул тот.

«Э, я не нанятый. Розыском занялся по доброй воле и без платы. Зато имею право на просьбу, которая может помочь делу. Того невинного надобно освободить».

«Мил человек, я не жандармский старшина и не тюремный управляющий. Почему с таким ходатайством ты пришел ко мне?»

«Я пришел к тому, кто отдал парня на истязание палачам. Чтобы сорвать на ком-то свое скорбное бессилие. А может, по чьему-то навету…»

«Жестокий ты, Мафтей», — упавшим голосом прошептал бурмистр.

«Ясное дело, правда всегда жестокая. Знаете, как выглядит скрытая правда? Поезжайте под стены Паланка — там ежедневно стоит его мать, высохшая до костей женщина с сухими глазами, потому что нечем плакать. Поговорите с ней, а затем попросите тюремщиков, чтобы вас отвели в камеру-рогатку. Там русинскую правду взяли в обручи, цепи и крюки и цедят из нее кровь по каплям, чтобы надольше хватило…»

«Остановись, побойся Бога… Я поговорю с начальством, а при необходимости подам челобитную самому ишпану. Все, что мне под силу. Разве я душегуб?»

«Я не судить пришел, господин, а просить. И еще мне очень интересно, почему жребий пал на того рыбаря? Это важно для нас обоих».

«Говорили, что его заголосил[171] Тончи, тот, кто теперь нам рыбу доставляет. Якобы он что-то знал о нем. Для жандармов хоть какая-то зацепка. Я не противился — и парня потащили в хурдыгу…»

Легка на помине. Рыбу помянули, а она и тут. Бричка гремела по насыпной плотине, и я увидел худого Циля, размашисто бревшего по спорышам плавней. В руке — рыбина, под мышкой — хворост для костра. Мы миновали старую иву. Сверху было видно протоптанную к воде тропинку. В прибрежной небольшой саге[172] чернел забитый колышек. Вот и гавань доброхотного рыболова! Одноглазый горопаха[173]

, увидев нас, радостно загоготал и потряс добычей. Это была щука, заснувшая с ночи в дупле. Я подумал — рыщу, кидаюсь из стороны в сторону, а готовые гостинцы приносят сюда.

Рыдван отправился на Берегвар, в графское займище, а я сошел под Глинянским горбом. И нырнул под сосновый шатер. Легко набрать коры и хвои, больше мороки с жуками. Для целительной приправы годятся те, чьи крылышки похожи на человеческие легкие. Разгребал пни, искал личинки, которые в сию пору стрекочут. В чудесный вечерний час насекомые не поднялись еще в полет. И жука-оленя добыл. Должен был следить, ибо он легко может прокусить палец. Из разворошенного гнездовища выгребся черный броненосец и наставил на меня раздвоенные рога. Мелкая живность и та свое племя бережет.

«Легко набрать коры и хвои, больше мороки с жуками Для целительной приправы годятся те, чьи крылышки похожи на человеческие легкие. Разгребал пни, искал личинки, которые в сию пору стрекочут В чудесный вечерний час насекомые не поднялись еще в полет. И жука-оленя добыл. Должен был следить, ибо он легко может прокусить палец. Из разворошенного гнездовища выгребся черный броненосец и наставил на меня раздвоенные рога. Мелкая живность и та свое племя бережет…» (стр. 154).