Магический бестиарий

Но логика на то и логика, что промышляет отдельно от вещей.

И Васька бродил в одиночестве по пустому, залитому солнцем плацу, после этого несовпадения внезапно разбуженной сомнамбулой.

Описывая историю утреннего землетрясения, я окончательно отодвигаю ее от себя, изгоняю путем поглощения, хотя бы для того, чтобы она не поглотила меня самого с потрохами.

Для чистоты жанра воспоминаний, (чья чистота назначается лишь мною самим), стоит привести еще одну фразу Васьки, обращенную ко мне, когда через несколько дней после происшествия он с Вовкой прошел мимо меня, стоявшего у злосчастной тумбочки.

Если можно столбенеть, то можно и тумбенеть.

Этой фразой он еще раз прошил меня – точнее, ту мою часть, где обитают: смущение, недоумение и страх.

– Ты вот спрашивал: “Зачем?” А хочешь попробовать?

И, не оставляя места для паузы, сам и ответил. Сразу и определенно:

– Но я знаю, ты не хочешь.

И эта фраза все время продолжает во мне работу, ведет глубокий подкоп под мое прошлое – под его самую неопределенную область. Она и составляет для меня главный сегодняшний интерес.

Достоверно ли это выглядит? Вот что волнует меня больше всего.

Как доказать истинность прошедшего времени, представшего в виде нагромождения аффективных эпизодов?

И вот я в полном молчании, закрыв глаза, восстанавливаю закономерный конец этой истории.

Не итог сюжетного и фабульного равновесия, а настоящий конец – как на пиру Валтасара, когда все едящие прочли первое сияющее слово – текел, (что толкуется: ты взвешен на весах и признан очень легким).

После экзаменов до конца сборов оставалась какая-то неделя, и сам черт был нам не брат. Упавшее на мое ложе, изголовье ложа, стропило было бодро распилено и вынесено к чертовой матери, и продано аборигенам на дрова, водка само собой полилась широкой русской рекой, и письмоноша принес Вовке тощее письмецо, видимо от сердечного друга. Он помахал им как веером перед Васькиной круглой физиономией. Тот по-кошачьи подобрался, молниеносно выхватил и порвал конверт, точнее, искромсал его в шелуху, в конфетти.

Я это видел, так как тем самым письмоношей был я.

– Пфу, рэпята, – промолвил я, – нэ ната ссооритсаа, – глупо имитируя эстонский акцент.

Я каким-то образом стал тогда их поверенным.

Они перестали меня стесняться. Как общежитской мебели.

– Дай ключ! – сказал он мне.

Я дал. Ключ от каптерки, как у вечного дневального, был у меня.

Пронзительно посмотрев на Вовку, не сходя с россыпей порванного послания, он спокойно сказал:

– Пошли.

– Да иди ты…

Но Васька посмотрел на него так, что тот сделал шаг к нему.

– Постоишь на стрёме, – бросил он мне, и я не смог не подчиниться.

Отчаяние, иллюминированное им, не опознать было невозможно.

Это качество в последние предотъездные дни стало каким-то видимым приложением к его образу, хотя наличествовало в нем и раньше, так как я помню его и до лагерей отчаявшимся человеком, – он перестал чаять, но столь зримо, как сейчас, это не проступало.

Ему невозможно было не подчиниться, он просто парализовал, вводил в транс подчиненности, вызывал животное подчинение. Где-то на уровне живота во мне угнездилось чувство, что я давно готов выполнить любой его приказ.

Было ясно, что он теперь с кем угодно мог сотворить что угодно.

Но, кроме Вовки, ему никто не был нужен.

Он стал ненасытен и прожорлив.

Чтобы не оскандалиться, Вовка тихо ему повиновался.

Но тот был ненасыщаем.

Это был пир. Каннибала.

Еще немного, и он бы его съел. С потрохами…

О милосердии уже не могло быть и речи.

Он себя вел так, будто все кончалось.

Мы погрузились в состав, и я подумал, что вот она – долгая обратная дорога, небыстрый путь – убаюкиватель и успокоитель, то есть – лучший лекарь.

Дорога – сама по себе уже перемена и может подготовить человека к простой мысли о том, что жизнь, полная скрытых трагедий и терзаний, – меняясь час от часу хотя бы внешне, все-таки продолжается. Например, как пейзаж за окном. Эта простая мысль посещает всех, едущих на долгих небыстрых поездах. С Кавказа в Поволжье. Ржавым кружным путем. Примерно так я и думал, сидя на грязной полке. Ну, элегия, да и только…

И, действительно, спокойные зеленя пригородов сменились зелено-голубым стеклом Каспия. Даже раскиданная тут и там индустриальная пакость не могла испортить целебного морского вида. Молодых офицеров свежил йод, они пили без устали и, кажется, взирая за окно, умиротворялись. Вот море отступило, и мы, ненужные морю, переползли в чудесную степь, а степь – в восхитительную пустыню, ровную, как стол, как синоним новой жизни. Мы опять тащились в песках. Как фантом.

Никакой перемены.

И мне казалось, что поезд вытягивается, как резиновый.

На полустанках мы покупали арбузы или отбирали их у торгующих, всего теперь и не упомнишь, но драки сопутствовали всему нашему перемещению, и это было как в вестерне, только без стрельбы.

Арбузы, выпивка, драки, песни, карты, прочие глупости.

За всей этой катавасией я позабыл про моих героев – про Ваську с Вовкой. Простые молодые удовольствия занимали меня куда больше, чем чужие страсти, бушующие в полуметре.

Но вот последняя пересадка в Астрахани.