Магия безумия

Поскольку Алиса действительно была моей прапрапрабабушкой, одноклассники всю перемену доставали меня насчет Сони и Безумного Чаепития. Я думала, что хуже уже некуда, но вдруг почувствовала что-то мокрое в джинсах и в ужасе поняла, что у меня начались первые месячные. Я была совершенно к этому не готова! На грани слез, я схватила чей-то свитер, лежавший в кучке потерянных вещей возле входа, и обвязала его вокруг талии, чтобы дойти до медпункта. Я шла, опустив голову, не в силах ни с кем встретиться взглядом.

В медпункте я притворилась, что мне дурно, и позвонила папе, чтобы он забрал меня из школы. Ожидая его, я воображала горячий спор между цветами, стоявшими на столе медсестры, и шмелем, который вился вокруг. Это была мощная иллюзия: я в самом деле слышала их разговор, так же отчетливо, как шаги школьников в коридоре за дверью.

Элисон предупредила, что в один прекрасный день я «стану женщиной». И что тогда я начну слышать голоса. Но я решила, что она так говорила просто из-за своего болезненного состояния…

Эти голоса невозможно было игнорировать, как и рыдания, от которых у меня сдавило горло. И я сделала единственно, что могла, – отмахнулась от того, что происходило в моем сознании. Скатав в трубку плакат с изображением четырех основных групп продуктов питания, я хлопнула по шмелю и оглушила его, а потом вытащила цветы из вазы и сжала их между страницами блокнота, успешно заглушив болтовню лепестков.

Когда мы добрались до дома, мой бедный рассеянный папа предложил сварить куриный суп. Я отказалась и пошла к себе.

– Как тебе кажется, ты сможешь вечером съездить к маме? – спросил он из коридора. Папа всегда опасался нарушить ее обостренное чувство порядка.

Я закрыла дверь, не ответив. Руки у меня дрожали. Я тщетно искала какое-то объяснение тому, что произошло в кабинете медсестры. Наверное, меня расстроили шуточки одноклассников, а когда в дело вмешались гормоны, случилась паническая атака. Ну да. Все понятно.

Но в глубине души я понимала, что лгу самой себе. Меньше всего мне хотелось ехать с визитом в сумасшедший дом.

Через пять минут я вернулась в гостиную. Папа сидел в своем любимом кресле – плисовом, потертом, громоздком, украшенном аппликациями в виде маргариток. Во время одного из своих припадков Элисон обшила все кресло тряпичными цветами. И папа не желал с ним расставаться.

– Тебе лучше, Бабочка? – спросил он, оторвавшись от рыболовного журнала.

Порыв сырого воздуха из кондиционера охладил мое лицо, когда я прислонилась к ближайшей стенке, обшитой деревянными панелями. В нашем небольшом доме всегда трудно было по-настоящему уединиться, а в тот день он казался еще меньше обычного.

Папины волнистые темные волосы колыхались от сквозняка. Я переступила с ноги на ногу. Вот почему мне никогда не нравилось быть единственным ребенком – не с кем поговорить по душам, кроме папы.

– Надо кое-что купить. Нам дали всего одну штуку, образец.

Папа смотрел на меня бессмысленно, как олень, разглядывающий забитое шоссе в утренний час пик.

– Ну, у нас в школе был особый разговор, – продолжала я, не зная, куда деваться от смущения. – Такой, куда мальчики не допускаются…

Я достала фиолетовую брошюрку, которую раздали всем девочкам в третьем классе. Она помялась, потому что все это время лежала в ящике комода, под носками.

После неловкой паузы папа страшно покраснел.

– А. Так вот почему…

Он вдруг с преувеличенным вниманием принялся разглядывать цветные наживки для морской рыбалки. Папа то ли смутился, то ли встревожился, а может быть, то и другое, поскольку в радиусе пятисот миль от города Плезенс, штат Техас, не было никакого моря.

– Ты ведь понимаешь, что это значит, да? – спросила я. – Элисон снова будет говорить со мной о половой зрелости.

Теперь у папы покраснело не только лицо, но еще и уши. Он перевернул страницу, тупо глядя на картинки.

– Ну, кто же лучше лучше мамы расскажет тебе про птичек и пчелок. Правда?

Внутренний голос ответил: «Сами пчелки, очевидно».

Я кашлянула.

– Нет, папа. Она не про это будет говорить, а про всякие странные штуки. Типа: «Ничего не поделаешь, ты, как и я, не сумеешь заглушить голоса, и зачем только твоя прапрапра залезла в кроличью нору». И так далее.

Не важно, что Элисон, в конце концов, могла оказаться права насчет голосов. Я не была готова признаться в этом папе. Или самой себе.

Он сидел неподвижно, как будто воздух из кондиционера его заморозил.

А я изучала перекрещивающиеся шрамы у себя на ладонях. Мы с ним оба знали: проблема не в том, что Элисон могла сказать, а в том, что она могла сделать. Если случится очередной приступ, на нее наденут смирительную рубашку.

Я давным-давно узнала, почему она называется смирительной. Лучше было бы назвать ее душительной. Она такая тугая, что кровь останавливается и руки немеют. Такая тугая, что от нее невозможно избавиться, кричи не кричи. Такая тугая, что у родных человека, на которого ее надели, замирают сердца.

Я почувствовала, как подступили слезы.

– Слушай, папа, у меня был очень поганый день. Пожалуйста, давай не поедем сегодня. Ради исключения.

Папа вздохнул.