Magnum Opus

– Милый, я тебя больше жизни люблю, но знаю, что любовь эта греховная. Мне, женщине воцерковленной, нельзя в блуде жить.

Тут Тамара про себя тихонько и ахнула: ну, сказанула! Вдруг «этот» вспомнит, как она, такая вся из себя воцерковленная, прошлым летом с ним две недели пьяная по кустам шарилась. Но ничего – пронесло. «Этот» вроде бы сочувствовать стал, по голове гладить, успокаивать. Тут Тамара еще громче подвывать стала и слезами заливаться. Натурально так – недаром три года в церкви певчей в хоре подрабатывала, оттуда и слов нужных нахваталась.

«Этот» расчувствовался, говорит:

– В чем проблема? Давай поженимся. Завтра же заявление подадим!

Вот и подали. Правда, с первого захода не получилось. «Этот» сильно напился, фамилию в заявлении написать не смог. А во второй раз вернулись, потому что паспорта забыли. Это и Тамарин косяк был – вечером приняли на грудь. Ну, ничего, Бог троицу любит.

– Тама-рочка, ми-и-лая! Где ты, сол-ны-шко?

«Этот» проснулся. Сейчас его солнышко теплой водочкой согреет.

– Иду, любимый!

– Дай мне еще гло-до… тьфу! Гло-то-чек!

– Сейчас, мой хороший!

Так и есть, выпить просит. И язык заплетается. Как бы раньше времени с дистанции не сошел! А вообще «этот» – дядечка неплохой, добрый, на уши всегда лапши навешать можно. Ласковый, нежадный. О Тамаре заботится, переживает. До смешного доходит. Как-то в постели ее спрашивает:

– Девочка моя, я тебя не утомил?

Вот умора! Тамара тогда чуть не уписалась, но сдержалась и отвечает томно:

– Да, любимый. Ты – просто дикий волчара!

А сама смехом давится и вспоминает, как соседка Ирка, жена офицерская, присказку повторяла: «Да, не такие звезды нам с погон сияли…».

Дом у «этого» тоже мог бы побольше и поновее быть. Все-таки госслужащий. Куда это годится: зеркало зашибись, а кусок сбоку выбит! В кабинете ламинат какой-то стремный. В ванной кафель приклеен сикось-накось. Вроде мелочи, а цена сразу снижается. Это Тамара как риэлтор точно знает. Ладно, дареному коню в зубы не смотрят. Тут бы свои зубы в целости сохранить! А то по весне коллекторы за долги так по голове настучали – месяц в больнице провалялась. Может, с новым именем-фамилией теперь не найдут?

В общем, полет нормальный, все путем. Сначала к нотариусу, а потом: большой загул, большой запой – все, как доктор прописал. И аста ла виста, беби! А «этот» пусть живет. Если сможет. И с кем сможет. Что, Тамара – зверь какой? Ей просто денежки нужны: мани-мани на кармане, как Эдик говорил.

Если очень постараться – за месяц управиться можно. За медовый.

И вперед – в столицу нашей Родины! Или не нашей Родины, но в столицу!

Улыбайся, Тамара, улыбайся!

Марина Беляева

Журналистка порталов «Мир Фантастики» и «Это надо видеть», анимационный сценарист, студентка сценарной мастерской им. Олега Дормана. Одна из победительниц грантового направления «Романист». Ее рассказ был опубликован в антологии русского хоррора «ЗОВ».

Последняя бабушка

Раньше, в дни прежних стариков, солнце называли «санце» – от древнего слова «сан», которое означало свет, тепло, весну, в некоторых деревнях плодородие и зелёный цвет (почему зелёный, когда солнце белое?). Сейчас такой говор остался лишь у самых далёких поселений, где люди сохранили привычку засаливать мертвецов и делать «плотову едчину» – хлеб с мясом, символизирующий мёртвое тело уходящей зимы.

У них же готовят яглицу – запечённые в телячьих почках яйца, похожие на пробивающиеся сквозь жидкую весеннюю землю ростки. Когда Альбара была маленькой, она никак не могла взять в толк, почему же в одним местах землю обозначает хлеб, а в других – мясные туши. Она не нашла ответа на этот вопрос даже повзрослев – просто перестала его себе задавать.

Зато маленькая Вилеке неустанно расспрашивала бабушку, заставляя её ломать голову: «Почему Рожденица приходит весной? Почему мы в этот день готовим яглицу? Зачем идти всей семьёй? Можно мне дома посидеть? А почему ты не стала Рожденицей?»

И так повторялось третий год подряд. То ли у Вилеке была такая дырявая голова, как о ней думал отец, то ли просто проверяла бабушку – говорит ли она правду.

Последний вопрос неизменно сердил и расстраивал Альбару, и та давала Вилеке по голове и приказывала ей помогать с делами, а если помогать нечем, так не болтаться под ногами. В отличие от других стариков, Альбара не умела общаться с детьми и не радовалась их появлению. Это и понятно, она же женщина. Есть всё-таки некая мудрость в том, что женщины не доживают до старости… У них хотя бы тело не разваливается на части.

Говорят, в старости только и остаётся, что семья и воспоминания. Это Альбара живёт неприкаянно, нашла себе угол в доме брата, и с каждым днём всё сильнее и сильнее ощущает, как она тяготит его жену и детей. Лучше бы старуху попрекали хлебом или давали больше работы, чем остальным – так было бы честней и правильней. Но никто Альбару за жизнь в чужом доме не ругал; просто не понимали, почему всё сложилось именно так. Да чтоб она знала.