Маяк на Дельфиньем

День кончился. Ворвались в иллюминатор пологие лучи двух солнц, разрушили гармонию живых красок объемного изображения… Мы помолчали, возвращаясь в реальность, и Рустинг заменил изображение новым. За толстой прозрачной стенкой террариума изготовилась к прыжку кобра: жутко застывшие блестящие глаза, неотвратимая угроза в грациозном наклоне сталь-вой пружины туловища. От сочетания красоты со всепоглощающей злобой зябко становилось на душе… Снимок назывался «Апофеоз жизнеощущения». Что-то отталкивающее было в этом смешении противоречивых категорий — должно быть, неестественность их сосуществования в едином образе пресмыкающегося. Зло не имеет права быть красивым, однако собравшаяся перед прыжком змея была красива, и ничего тут не поделаешь! А вот название работы, по- моему, выражало холодный цинизм Мастера, как бы благословившего синтез несовместимых свойств. Виктор Горт сказал правду. Его произведения не могли «развлечь», они не предназначались для того, чтобы нести людям радость и отдохновение.

— Как она отвратительна… и смотрит прямо на меня! — содрогнулась Кора Ирви. — Ради бога, Сол, уберите эту змею!

Рустинг поспешил выполнить просьбу; при этом он с неумелым осуждением глянул на Художника.

…Голографические изображения, а вернее — живые, переливающиеся калейдоскопом чувств, ослепительно яркие по необычайной силе воздействия, пугающие своею подлинностью фигуры сменяли одна другую в тесном пространстве нашего замкнутого мирка.

Здесь были только люди и животные; Горт не признавал неодушевленности. Разные по содержанию, однако неизменно яркие куски жизни вызывали мучительное ощущение причастности к ним. И не встретилось ни одной работы, статичной по характеру.

Грозная тишина раздумья, последнее колебание перед необратимым действием, трагическая смятенность мыслей, толкущихся в хаосе неверия и растерянности, захлебывающаяся в безнадежности нескончаемая тоска, отточенность и устремленность ненависти, алое зарево могучего мужского гнева, разрушительный — или созидающий? — взрыв эмоций, боль и счастье мощно жили в произведениях Горта. И я, кажется, впервые осознал, в чем величие его таланта и как громадна лежащая на нем тяжесть. Такому человеку можно простить все, подумал я, ибо в любом случае — даже совершив, по распространенным меркам, преступление — он будет наказан заранее, авансом; ибо, что бы ни сотворил он, нет на свете кары большей, чем непрестанная мука обнаженной и беззащитной перед бытием души Художника.

Светила чужой планеты зашли одновременно — будто двое детей, взявшись за руки, спрыгнули вместе с порога. Рустинг вновь включил проектор, и я замер, не веря глазам.

Передо мной была Мтвариса — знакомо гибкая, чуточку угловатая, как подросток, у которого затянулся период формирования, черноволосая… Сразу было видно: она давно уже стоит вот так неподвижно и не собирается что-либо предпринять, словно смирилась с большой неизбежной потерей и теперь неспешно, как всегда добросовестно, старается осмыслить совершившееся… В узких глазах нет ни печали, ни обиды, одно легкое удивление человека, понимающего, что он еще не все понял до конца. В незавершенной улыбке вопрос и ожидание… В общем, стоит себе девушка, от которой что-то или кто-то ушел, и она не решила пока, насколько это важно.

— Ничего себе девушка, — оценил Тингли. — Только… зачем она?

Кора Ирви — она уже давно сидела рядом с Практикантом, то ли случайно переменив место, то ли стараясь быть подальше от слишком живых гортовских зверей и людей, — положила ему руку на плечо, объяснила мягко:

— Она любит… И еще не знает, с ней ее любовь или уже ушла.

Оказывается, Петр не так уж неотрывно наблюдал за панорамой, развернувшейся на экране. Он простодушно одобрил:

— Точно подмечено! Ясное дело, женщина не могла этого не увидеть… А девушка стоящая. Смелая, хорошая девушка… Гордая.

Я молчал, все еще не в силах оправиться от неожиданности.

Мтвариса — в альбоме Виктора Горта! Откуда?.. Не психуй, шевельнулась трезвая мысль, альбом голографа не донжуанский список; мало ли где мог встретить ее Художник, которого цивилизованный мир знал как величайшего в истории искусства «охотника за мгновеньями».

Кто-то стал за моей спиной. Я обернулся, и Виктор Горт спросил:

— Вы ее знали?

Мтвариса, потерянный мною дорогой человек, вопросительно смотрела на нас обоих. Внезапно я увидел, ради чего голограф схватил это мгновение. Все было обыкновенно в ней, все так, как я рассказал. Но если смотреть долго и внимательно, то рано или поздно нельзя было не сказать себе: «Как же я не заметил сразу?! Она пока не знает, что именно произошло. Однако, узнав, непременно совершит поступок».

Будто подслушав, Вельд уверенно повторил:

— Да, стоящая девушка. Уж она никого не спросит, как ей поступить, — явно не из тех, что требуют совета, а потом на советчика сваливают вину за все, если получится неладно.

Отчетливо выговаривая каждое слово, я сказал Горту:

— Я очень хорошо знал эту девушку, Виктор Горт.