Маяковский. Трагедия-буфф в шести действиях

Я был во главе отряда,Который с ним враждовал,И значит — глядеть на взорванный валДолжно быть моей отрадой.Я вел от края до краяАтаки на каждый холм:Недаром последним его стихомБыла на меня эпиграмма.И когда неприятельский вождь,Как последней бурею — смертью ахает,Я должен был бы сказать: «Ну что ж,

Труп врага хорошо пахнет».<…>Д’постойте… О чем бишь я… что ж это такое?Маякоша… любимейший враг мой, а?Неужели на черный титул «покойный»Огневое «товарищ» сменил наш Маяк?И стало в поэзии жутко просторно,Точно вывезли широченный шкап.Из-за какой-то размолвки вздорной?Из-за неласкового ушка?Что ж это, а? И ты как любой?

Как же так мир перечеркнули бровки, Если ты,ВладимирМаяковский,Революцииперваялюбовь…Но я твое пробитое сердцеПрижму к своему с кровавой корой.Я принимаю твое наследство,Как принял бы Францию германский король.

Дальше он там обещает объединить, так сказать, их поэтические армии и пустить в общую битву за коммунизм. Господи помилуй, какой он тебе Маякоша?! Да, товарищи, сменил, сменил, так сказать, наш Маяк звание «товарищ» на титул «покойный»; нехорошо, товарищи! Боже мой, каким отсутствием такта, слуха, вкуса, каким самомнением надо было обладать, чтобы объявить себя наследником, к тому же победителем в ранге короля! Бог не Тимошка, видит немножко: Сельвинский, со всей своей одаренностью, с замечательной «Улялаевщиной» — единственным, вероятно, удачным советским эпосом, — оказался забыт еще при жизни и ныне со всеми своими «Пушторгами» и «Командармами» воспринимается как поэтический курьез, да еще предательство Пастернака ему припоминают («Когда толпа учителя распяла, пришли и вы забить свой первый гвоздь», — припечатал Михаил Левин). Посмертная месть Маяковского всем, кто решил, что теперь-то он уж точно не ответит, была ужасна. Есть у него и у мертвого кое-какие возможности…

Сельвинскому сразу стали намекать, что он перегнул палку («Мне сильно влетело от общественности, и, надо сказать, совершенно справедливо», — вспоминал он в 1963 году), — и на это он обиделся окончательно. 5 ноября 1930 года он опубликовал в «Литгазете» «Декларацию прав поэта», совершенно уже за гранью добра и зла:

Мне противна поза поэта,Страдающего бронзовой болезньюИ вымучивающего поэтомуСвою биографическую лестницу.Меня в ту пору, когда бродят усы,Очередной импресариоНе выводил на эстраду под уздцыВ роли дрессированного «зарева»…<…>А вы зовете: на горло песне!

Будь ассенизатор, будь водолив-де!Да в этой схиме столько же поэзии,Сколько авиации в лифте!

Далее автор воздает должное агитке, но время агитки — «пулемета» — прошло: «Требуется биплан, требуется крейсер!» Оценивая собственный поэтический опыт, он скромно замечает:

Это, брат, не ниже, чем плакатный столбС беспредметным гонгом «Вперед, Время!».Эпохе прикажешь: «Время, вперед!»Раскроешь дверцы калиток…А время задом вперед попрет,Как Гегель к заре Гераклита.

(Какой ужасно образованный, постигший тонкости диамата лирик! В советской литературе конца двадцатых много было такого философского панибратства — Гегель попер к Гераклиту и наоборот. Маяковский-то диалектику учил не по Гегелю, Сельвинский и тут его превзошел.)