Майор 'Вихрь'

- Салют писателю! - ответил фон Штромберг. Вставайте, граф, вас ждут великие дела!

- Великие дела кончились. Осталось одно дерьмо.

- Я не могу спорить с тобой, пока трезв.

- В столе - виски.

- Откуда здесь виски?

- Мне оставил ящик парень из "Газетт де Лозанн".

Фон Штромберг достал из стола бутылку, налил, разбавил водой, выпил, блаженно зажмурился и сказал:

- Писатель, ты чувствуешь, как от этого пойла тянет настоящим хлебом, а? Шнапс я пить не могу: по-моему, его делают не из хлеба, а из мочевины. Химия рано или поздно убьет институт гурманства. Люди станут глотать шарики, начиненные калориями.

- Что новенького?

- Ничего.

- Скоро дальше?

- Какое "дальше" ты имеешь в виду?

- Мне нравится эта девица! Я имею в виду, когда снова начнем давать деру?

- Это зависит не только от нас, но в какой-то мере и от красных.

Трауб усмехнулся.

- Смешно, - сказал он. - Куда сегодня?

- Куда-нибудь, где много людей и хорошая музыка.

- Это крематорий.

- Писатель, ты злой, отвратительный человек.

- Едем в казино - больше некуда.

- У тебя новенького нет ничего?

- Ты имеешь в виду баб?

- Пока еще я не подозреваю тебя в гомосексуализме.

- Нет, ничего особо интересного нет.

- Ты добр во всем, но женщин скрываешь.

Трауб кончил одеваться, сделал радио чуть громче и остановился возле коричневого громоздкого аппарата.

- Тебе не бывает страшно, когда слушаешь этот ящик, Гуго?

- Почему? Меня изумляет это чудо.

- Тебя изумляет, как люди смогли втиснуть мир в шесть хрупких стеклянных лампочек? Так ведь?

- Так.

- Это - от дикарства. Ты дикарь. А дикари лишены страха, потому что Бог обделил их воображением. Меня страшит радио, я боюсь его, Гуго. Послушай. - Трауб повернул ручку, красная стрелка поползла по шкале, рассекая названия городов: Лондон, Мадрид, Москва, Нью-Йорк, Каир. - Слышишь? Мир создан из двух миллиардов мнений. Сколько людей - столько мнений, судеб, правд. У нас один, десять, сто человек навязывают правду национал-социализма миллионам соплеменников. А кто может зафиксировать то, о чем говорят эти миллионы в постели перед сном, уверенные, что диктофоны гестапо их не запишут? Что они думают на самом деле - о себе, о нас, о доктрине? О чем мечтают? Чего боятся? Кому это известно в рейхе? Никому. В этом зарок нашего крушения. Наша правда идет не от миллионов к единицам, а наоборот, от единиц - к миллионам. Знаешь, мир обречен. Видимо, это вопрос нескольких десятилетий. Разные правды, которые во времена феодализма могли быть сведены в одну, теперь обречены на взаимоуничтожение, ибо они подпираются разумом ученых и мощью индустрии.

- В этой связи все-таки стоит продумать вопрос - с кем мы будем сегодня спать.

- Мы махонькие мыши, нам надо стрелять не туда, куда стреляют солдаты на фронте.

- Я этого не слышал, я выходил в ванную комнату, - зевнув, сказал майор.

- Мы все предали самих себя: нам очевиден наступающий крах, а мы молчим и бездействуем, прячем голову под крыло, боимся, что гестапо посадит в концлагеря наших ближних. Что ж, видимо, будет лучше, если их перестреляют пьяные казаки. Нас отучили думать - мы лишены фантазии, поэтому страшимся близкого гестапо, забывая про далекую чека.

- Где та блондиночка из Гамбурга?

- Иди к черту!

- Что с тобой, милый писатель? Откуда столько желчи и отчаяния?

- Почему ты путаешь два эти понятия? Желчь - это одно, а отчаяние прямо противоположное. Желчные люди не знают отчаяния, а отчаявшиеся не понимают, что такое желчность. Ты умный человек, а повторяешь Геббельса. "Желчные скептики" - так он говорил, по-моему? Если трезвое понимание сегодняшней ситуации называют желчным скептицизмом - это значит, наверху поняли суть происходящего, неизбежность катастрофы. Все, кто посмел понять это же внизу, подлежат лечению от "желчности" в концентрационном лагере. Я продал себя второй раз в тридцать девятом году. Я понял тогда, что все происходящее у нас обречено на гибель. Тысячелетнюю империю можно было создать, уповая на каждого гражданина в отдельности, а потом уже - на всю нацию. Надо было идти от индивидуального раскрепощения каждого немца, а они пошли на массовое закабаление. Я знал людей из подполья - и тех, которые ориентировались на Коминтерн, и тех, которые контактировали с Лондоном. Я должен был, я обязан был выслушать их платформу. А я прогнал их из дому. Я прогонял их, понимая, что внутренне я с ними. О, воспитание страхом, как быстро оно дает себя знать, и как долго мы будем страдать от этого! Мы, нация немцев.

- Слушай, писатель, а ты ведь поступаешь нечестно.

- То есть?

- Очень просто. Мы с тобой дружим, но зачем же ставить меня в идиотское положение. Я - солдат. Ты - писатель, ты можешь позволить себе роскошь быть в оппозиции к режиму, тебя просто посадят; меня гильотинируют. Это больно. И - потом: мы все, как туберкулезники. А туберкулезники, если они нашли мужество все понять про себя, не жалуются и не стенают, а живут. Просто живут. Бурно живут - то время, которое им осталось дожить. Все. Я высказался, едем к бабам.

- Пойдем пешком. Здесь ночи божественны.

- Бандиты застрелят.