Майская ночь, или Утопленницы

— Баба… — произнес он, вздернув седые тяжелые брови. — Вот втемяшилось ей…

Я вдруг сообразил, в чем тут дело, и стало мне зябко. Встал с плахи, подошел к висящему на цепях бочонку, потрогал футболку. Нет, влажная еще… При этом почудилось, будто от бочонка исходит некая дрожь, хотя вполне возможно, что исходила она от меня самого. Вернулся, сел, обхватил руками голые плечи. Мимоходом отметил, что обе змеюки куда-то исчезли. Не иначе уползли докладывать о проделанной работе. Впрочем, мне уже было не до них.

— Так это что ж получается? — потрясенно вымолвил я. — Что она сама заклятие на себя наложила?

— Ну не Ураков же! — вспылил он. — В носе у него не кругло — таки заклятья ложить!

Вот это характер! Себя не пощадила, стенью стала, а своего добилась!

— И вы, значит…

— А куды денесси… — не дослушав, кивнул он. — Токо в атаманы… А тут и шайка на бугор вернулась…

* * *

Вернулась шайка на бугор, смотрят: лежит мертвое тело бывшего атамана Уракова и стоит над ним Стенька, весь какой-то суровый, неведомый. В одной руке выковырнутая пуля, в другой — разряженный пистолет. Усомнились, попятились. Разряженный-то он разряженный, а вишь, стреляет.

Сдернули шапки, перекрестились сугубым перстом. Двумя, значит, пальцами. Стоят молчат.

— Ну что, братцы?.. — говорит наконец есаул (сам из татар). — Кого в атаманы-то излюбим? Стеньку?

Нарочно говорит, с подначкой — сам, небось, в верховоды лезет. Известно: у татарина — что у собаки, души нет, один пар. Ну тут, понятно, смутились разбойнички: отмерли, зароптали.

— Кашевара — в атаманы?

— Ему ж пятнадцать годков!

— Эко диво, Уракова он застрелил! Я вон Ивашку Сусанина под Костромой зарезал — так что ж теперь?

— Сколько лет живем, такого не бывало!

— Уж лучше есаула…

Осерчал кашевар. Вышел в круг да как гаркнет:

— Айда в лес!

Удивились, конечно, но пошли. А в лесу-то как раз Стенькины моргулютки пеньки пересчитывали.

— Ну-ка, кто из вас такой ловкий? — пытает он товарищей. — Преклони весь лес к земле!

Молчат, глаза пялят.

— Никто не способный? — выхватил сабельку, вознес над головой. — Преклонись!

Такое враз грянуло! Шум, треск, щепки летят… Моргулютки-то уже остервенели от пеньковой своей бухгалтерии, а тут — глядь! — настоящая работенка привалила. На радостях чуть дубраву целиком не выломили.

Ахнули разбойнички. Эка страсть! Лес-то и вправду полег! Крикнули с перепугу:

— Быть Стеньке атаманом!

Так вот и стал…

Глава 5. Атаман

А бугров всего было три: один — Ураков (ну об нем уже речь шла), другой — Настин, а третий — Стенькин (на котором он потом трубку свою из озорства оставил).

Приосанился бывший кашевар: весь в шелку, спереди горбат, на поясе сабля в золоченой ножне побрякивает. Ничего не попишешь, стал атаманом — чин блюди. Но, как говорится, по одежке встречают… Каков ты в деле, покажь!

И вот выходит это он на свой бугор.

— А что, — говорит, — ребята, за кораблик там бежит? Уж не тот ли, на котором капитан не прост?

— Ён, — отвечают. — Тот самый, что тадысь портками своими трес, а нас в лодке на двадцать сажен отбрасывало…

— Ташши кошму!

Принесли ему кошму. Осмотрел ее Стенька — нет, маловата.

— Ковер ташши!

Принесли ковер трухменской работы. Ну этот вроде в самый раз. Раскатал его Стенька атаманскими своими руками на прибрежной водице, шепнул заветное словцо, ступил на узоры азияцкие. Не тонет ковер — плавает. А может, и летает низенько-низенько — поди еще загляни под него!

— Седай, ребята, поехали!

Оробели ребята, помялись — ну да делать нечего, атаман велел. Поместились с опаской на ковре — в тесноте, да не в обиде.

— Ой да!..

И ка-ак этот коврик по Волге припустит! Переняли суденышко на стрежне, кликнули сарынь на кичку, товар пограбили, а капитана вздернули на щегле заместо паруса, чтобы впредь портками не трес. Ишь, не прост он… Тут не проще тебя водятся!

* * *

До самого вечера дуван дуванили (добычу делили). А там и пирушку затеяли. Гуляют разбойнички — смотреть на них дымно. Один лишь Стенька сидит — свесил головушку на праву сторонушку, и хмель его не берет.

— Догуливайте, — велит, — без меня.

Встал да пошел к Настину бугру, где стень ходит. Вот ведь как оно случается-то: жили с ней ровно кошка с собакой, бранились почем зря, а не стало ее — хоть волком вой.

А волки-то в ту ночь и впрямь выли. Это теперь их в наших краях повывели, а тогда не счесть было. И волков, и медведей, и куниц…

Месяц в небе — брюхат, на сносях. Все видать, как днем. Настину стень атаман издалека углядел. При ясном-то солнышке она понеприметней была — вроде серой дымки, а тут идет навстречу, будто и не пропадала с бела света. И что ей сказать? «Здорово живешь?» Так не живет уже…

— Ой, Настя-Настя…

— Ой да ой!.. — услышал он в ответ. — Все не отойкаешься никак? Тоже мне атаман!..

И не ши´пом ответила — голосом, еще и сердитым.

Тронул — живая.

* * *

— А говорите, не Ураков! — вскричал я. — Конечно, Ураков! Застрелили вы его — вот с Насти чары и спали…