Майский сон о счастье

Ровно сутки назад, в кырском аэропорту, я узнал, что вылет всех рейсов в Норильск задерживается. Нелетная погода. Ну, что ж. Мне не привыкать. Накупил в киоске журналов, устроился в кресле, читаю. Наконец, объявили посадку. Не успели пассажиры занять свои места, как объявили, что Норильск опять не принимает, и надо выходить из самолета. Пришлось всем выйти и пешочком топать через поле, к вокзалу, под жутким холодным ветром. Такой вариант повторился еще дважды. И каждый раз выходили и возвращались пешком. Все ворчали – и только. Мы только ворчать умеем.

К вечеру, наконец-то, разрешили взлет. Я даже заснул в кресле. На полпути, в воздухе, вдруг опять: Норильск снова не принимает. Придется лететь до Хатанги – и там ждать. Прилетели в Хатангу, стюардесса говорит: никому не выходить из самолета, за бортом мороз сорок градусов, аэровокзал переполнен, все норильские рейсы здесь застряли, так что – лучше оставаться в салоне.

Пассажиры с ней согласились. Конечно, лучше ждать в мягком кресле. Я опять заснул. Прошло часов семь, не меньше – и тут стюардесса вдруг объявляет: Норильск до сих пор не принимает, и не известно, когда будет принимать, п о э т о м у все граждане пассажиры должны в р е м е н н о покинуть самолет и перейти в зал ожидания аэровокзала.

– А наш самолет? – спросил кто-то.

– Самолет вернется в Кырск, – сказала стюардесса.

– Ну уж нет, – заявила женщина с двумя детьми. – Кто как хочет, а я из салона не выйду. Сами же пугали – сорок градусов мороз, зал переполнен… и сами теперь нас выгоняете?!

– Но поймите, гражданка…

– Чего тут понимать? – закричали вразнобой пассажиры. – Вышвыриваете нас на мороз – а сами домой, да? Ловко придумали. Нет уж, вы нас доставьте до места назначения! Товарищи! Товарищи! Оставайтесь на своих местах! Не бойтесь – никто нас за это не накажет! Они обязаны доставить нас до Норильска! Будем сидеть и ждать!..

– А если ждать придется сутки? – сказала стюардесса.

– Будем сутки ждать! – закричала женщина с двумя детьми. – Что ж вы предлагаете – чтобы я сутки стояла в холодном зале, с двумя младенцами на руках?!

– Граждане, граждане, не надо волноваться, – сказала растерявшаяся стюардесса («Уже не товарищи, уже граждане», – отметил я). – Зачем такой шум? Все равно ведь придется освободить салон. Есть указание из Кырска.

– А мы никуда не уйдем, – сказал лысый старик. – Что, милицию позовете? Так в Хатанге на нас милиционеров не хватит. Нас тут полторы сотни. Давай, тащи меня, если сможешь.

– Точно! – воскликнул какой-то парнишка, возбужденный нечаянным приключением. – Бунт на корабле! Все остаемся на своих местах! Смотрите, чтоб никто не сдрейфил!

– Это безобразие, – бледнея, сказала стюардесса. – Вы ответите за это хулиганство!

Пассажиры кричали, ругались, отказывались выходить из самолета – а я молчал. Мне было почти все равно. От усталости я как-то отупел. Если бы пассажиры согласились выйти – я бы вышел вместе со всеми. Если б решили держаться до победного конца – я бы тоже остался в салоне. Мне было почти все равно. И поэтому я выбрал простейший путь: солидарность. С вялым любопытством я ждал – надолго ли хватит у «граждан» их мужества, и как долго продлится этот бунт.

Прошло ровно сорок пять минут – и граждане успокоились, смирились, и стали робко, с усмешечками, вставать со своих мест, тянуться к выходу. Последней вышла женщина с двумя маленькими детьми – один на руках, совсем грудной, второй – лет трех, закутанный в шаль. Женщина плакала от бессильной злости. Я помог ей спуститься с трапа, помог донести ее сумку до аэровокзала. Зайдя в зал ожидания, я замер в растерянности – передо мной открылась странная картина: в маленьком, тесном, холодном, туманном и слабо освещенном пространстве стояли люди, огромное количество людей. Они раскачивались, переминались с ноги на ногу, тесно прижатые друг к другу, и вся эта плотная масса чуть колыхалась как густая протоплазма, и дышала, дышала, дышала холодным паром, и некуда было присесть, и страшно было входить в этот якобы зал ожидания, в этот зал вечного-бесконечного-безропотного терпения, и было жутко окунаться в это переутомленное и бесстрастное людское месиво. Тупые серые лица, тусклые глаза, поникшие плечи, монотонный гул, гудение, мычание, душный пар в промозглом застойном воздухе.

Я замер на ледяном пороге, попятился. Нет, нет, ни в коем случае, – в ужасе подумал я, – нельзя сюда заходить, нельзя сюда погружаться, нельзя, потому что все это никогда не кончится, потому что мы так и будем вечно стоять в этом холодном зале, и будем вечно раскачиваться, и дремать стоя, как лошади, прижимаясь друг к другу, и пробуждаться ненадолго, и покорно и сонно ждать, когда же объявят наш рейс, и когда же нам позволят выйти из этого душного и промозглого стойла. А что, если очень не скоро?

Да пропади всё пропадом!

К черту командировку! К черту Норильск! Скорей – в самолет, пока он еще не оторвался от взлетной полосы!