Мак и его мытарства

И если я когда-нибудь решусь написать ремейк романа, то, разумеется, прежде всего мне надо будет встать на место Вальтера. И, быть может, оказавшись в шкуре чревовещателя, я сумею превратиться в человека усердного – мне это будет нетрудно, я ведь, в сущности, такой и есть – и способного оставить воспоминания, где умолчу о том, как убил парикмахера, но сделаю прозрачный намек, достаточный, чтобы мы поняли, что это моих рук дело, и именно по этой причине я взял в них ноги и бежал из Лиссабона.

Но ради того, чтобы полноценно и искренне сжиться с так называемой «эмоциональной бурей», которую вполне сможет вызвать в городе совершенное преступление и поспешный уход со сцены, я, наверное, должен буду найти способ отождествить себя с бедным, затерянным где-то в мире Вальтером. Пока что мне в голову пришел только один способ или метод, примененный некогда знаменитым «живописцем света» Уильямом Тёрнером, как известно, во время ужасающего шторма приказавшим привязать себя к мачте в надежде, что это поможет ему точнее оценить темперамент стихии.

[ГОВНОРОСКОП 13]

В почте я обнаружил ответ Пегги Дэй на мою просьбу предсказать, что случится со мной сегодня: «Все круто. Фар ниенте и хула-хуп. Временами – серфинг под свежим ветром, мой маленький шпагоглотатель».

Я заметил, что на этот раз она убрала обидное «дурачок», однако язвительности не убавила. Что касается «свежего ветра», то я расценил это как приказ сделать налево кругом и удалиться со всей возможной скоростью. Она пишет: «Все круто. Фар ниенте и хула-хуп», что свидетельствует о ее тяге к повторениям, но не к тем, которые привлекают меня, а к тем, которые лишены воображения и заводят в глухие тупики.

На самом деле, если дать себе труд понаблюдать за ежедневной деятельностью Пегги, за ее гороскопическими суждениями, можно заметить, что в ней происходит то же самое, что и в присланных ею мейлах, которые, по сути дела, завели ее в тупик. И Пегги использует для своих гороскопов очень ограниченный набор слов – мечта, проблемы, счастье, семья, деньги и т.д. – причем запас их сочетаний быстро исчерпывается. Это ведь тот самый тип поэтики повторений, нимало не интересующий меня, поскольку это путь тупиковый, путь безжизненный, иссохший, разбитый на веки веков.

Но и то хорошо, что моя неудача в исследовании феномена Пегги сослужит добрую службу мне как начинающему: в ней содержится урок, который пригодится мне в дальнейшем. Известно ведь, что на ошибках учатся. Я установил, в частности, что предсказания Пегги возникают параллельно с моими попытками писать и соотносятся с ними или, иными словами, с подступами к теме повторения. А установил потому, что две эти половинки, гороскопы и мои первые литературные опыты, должны были в скором времени совпасть и слиться, чего, однако, не произошло. Гороскопы превратились в тупиковую ветку, в пересохший источник, и к этому теперь мне предстояло как-то приноравливаться и жить дальше. Очевидно, что, используя две эти истории, я пытался сконструировать нечто такое, чего раньше не находил, потому, наверное, что еще не знал, как это выразить. Ибо сам метод неплох, его использовали писатели во всем мире: они сочетали такие явления, у которых на первый взгляд не было ничего общего, и верили, что это позволит им прикоснуться к тому, что находится в мире невыразимого. Это нечто такое, что хорошо действует в психоанализе, но здесь, в своем дневнике, я этого сделать не сумел. А может, и сделал, только еще не успел осознать до конца. Как бы то ни было, теперь я знаю, что торить две разные дороги и пытаться сопрягать проблемы, на первый взгляд, не имеющие ни единой точки соприкосновения, не всегда приводит к благоприятному результату.

14

В то утро я собирался просмотреть «Старых супругов», пятый рассказ книги, но, слушая «Trouble in mind» в исполнении Биг Билла Брунзи, забыл о своем намерении и принялся вспоминать, что Борхес неизменно считал, что роман – это не повествование. И говорил, что роман слишком далеко отлетел от изустного творчества, а потому и утратил непосредственное присутствие собеседника, присутствие того, кто всегда способен передать умолчание и нечто подразумеваемое, то есть добиться лаконичности, в равной мере присущей «шорт-стори» и устному рассказу. Надобно помнить, говорит Борхес, что пусть даже присутствие слушателя, внимающего рассказчику, и можно счесть неким странным архаизмом, но рассказ отчасти и выжил благодаря этой, с позволения сказать, рухляди благодаря тому, что была сохранена эта фигура слушателя, эта тень минувшего.

Хоть я и не знаю, зачем думаю обо всем этом, но дневник ведь и предназначен продлевать существование того, о чем мы в один прекрасный день думали, чтобы в другой прекрасный день, вернувшись к словам, сказанным в то утро, мы обнаружили: мысль, походя занесенная в дневник, неожиданно превращается в ту единственную скалу, за которую мы можем уцепиться.

[ОСКОП 14]