Мак и его мытарства

И вот так, перемещаясь от одного географического пункта к другому, но неуклонно двигаясь на Восток, мы вместе с рассказчиком садимся в самолет, который все никак не взлетает, но, оторвавшись наконец от земли, молниеносно оставляет позади солнце, в эту минуту оказавшееся вровень со взлетной полосой, и вскоре летит над белоснежными облаками, а под ними простираются, пусть и невидимые, бесконечные пески, уходя к прекрасным холмам, где в древности были владения царицы Савской… Чревовещатель рассказывает, что, пролетая над землями Счастливой Аравии в надежде попасть туда к вечеру того же дня, убедился, что он – не ангел, никогда им не был и не будет. Не был и не будет – подразумевается «в числе прочих причин» – еще и потому, что в Лиссабоне прикончил парикмахера, однако слова его показались мне скрытой отсылкой к теме, поднятой Солом Беллоу, заметившего однажды, что где-то с начала прошлого века авиация предоставляет современным писателям возможности, которых были лишены их предшественники, в частности – своими глазами удостовериться, что там, в вышине, меж облаков, где, как всегда было принято считать, располагаются чертоги ангелов, нет даже намека на них.

&

Меня удивляет, что несколько дней назад я вроде бы припомнил, как почти в самом конце «Соседа» Вальтер бросается на середину канала, где некая спираль пронзает земной шар, и, когда, кажется, он вот-вот погрузится в эту бесконечную тьму, спираль выбрасывает его наружу и возвращает в какой-то незнакомый и архаичный край. Должно быть, я читал это в другой части, потому что ни в финале рассказа, ни в финале романа я не обнаружил ничего похожего.

Так откуда же взялось это воспоминание? Может быть, я вычитал его в другой книге? Самолет в самом деле упоминается в мемуарах Вальтера, однако же нет упоминаний ни о спирали, выбросившей его наружу, ни об ангелах. Зато есть позабытая мной сцена с попутчиком, который уверяет, будто знает все, и развлекается, рассказывая историю семьи, окончательно – он настаивает на этом «окончательно» – оставленной в Торонто. В определенный миг, когда трансляция сообщает, что самолет скоро произведет посадку на родине первых устных рассказов, в позабытой Аравии[45]

, этот сидящий в соседнем кресле человек говорит, что отец на смертном одре поведал ему, как в былые времена веровал во многое, а под конец жизни разуверился во всем, кроме одного, единственного и окончательного – верить в вымысел, признаваемый в качестве такового, знать, что ничего другого не существует вовсе и что изысканность истины заключена в том, что ее считают вымыслом, но тем не менее верят в нее.

25

Я шел по улице Лондрес и был так глубоко погружен в свои неотвязные думы и, кроме того, так страдал от удушливой жары, что мне казалось: ни на этой улице, ни во всем городе нет никого. И потому, когда какой-то человек обратился ко мне, я был просто ошарашен. Да, это слово правильно определяет качество и степень удивления, свойственного обычно ребенку, если к этому возрасту он еще не признает существования людей, которые лишь похожи на него, но они – не он: людей, которые возникают однажды и внезапно, когда меньше всего ждешь этого и больше всего убежден, что ты такой один.

В основе того, что я говорю, находится нечто такое, чего я никогда не смогу объяснить здесь, но что считаю непреложным: никогда мне не приходилось сносить, чтобы в моем поле зрения появлялось существо, во всем подобное мне, но мною не являющееся, – иными словами, чтобы та же идея была заключена в ту же телесную оболочку, схожую с моей, но чужую: так вот, никогда не приходилось мне терпеть такого, ибо в такой ситуации, пока еще не случавшиейся, я испытал бы, по выражению Гомбровича, «мучительное раздвоение». Мучительное, потому что я превращаюсь в существо, лишенное всяких границ, непредсказуемое для меня самого, умножающее все мои возможности некой силой – странной, свежей, но тем не менее неотличимой от моей собственной, которая внезапно приближается ко мне, как будто я сам приближаюсь к себе извне.

И сегодня я шел по улице Лондрес и был так глубоко – даже глубже, чем обычно – погружен в себя, что даже взгляд мой был застлан какой-то пеленой, отчего я должен был пошире открыть и протереть глаза, чтобы увидеть, кто же это загородил мне дорогу и с улыбкой заговорил со мной. Это оказался человек лет пятидесяти, с живыми глазами, со светлыми волосами, курчавыми как у Харпо Маркса[46]

, одетый, смело можно сказать, в рубище. Он, как бывает во сне, тащил за собой тележку из супермаркета, нагруженную самым разнообразным барахлом, сложенным, а верней, сваленным как попало в виде башни, которую венчала палка от швабры, заменявшая древко знамени, оно, надо думать, осеняло некий новоиспеченный союз нищих этого района.

Фернандо Пессоа говорил, что одни правят миром, а другие и есть мир. Бродяга – я буду называть его Харпо – явно относился ко второй категории.

– Голова с утра трещит, потому и встал поздно, – сказал он мне, словно знал всю жизнь, – теперь вот опаздываю.