Макорин жених

Утро было тихое-тихое. Васька Белый с удилищами на плече спускался с высокого косогора, шлепая голыми подошвами по утоптанной тропке. Над прудом подымался и таял клочковатый туман. Березовая изгородь, кусты ольхи и остов старой мельницы светились, будто обрызганные серебром. Вдоль речной поймы потянул первый ветерок. Васька радовался хорошему ведренному утру и предвкушал великое удовольствие подремать над спокойным и недвижным поплавком. В пруде рыбешка водилась, но Васька без особого азарта относился к улову. Для него было не столь важно, клюет ли рыба: самому поклевать на вольном воздухе важнее. Он запасливо прихватил с собой добрый клок сена, чтобы сидеть на мостовине было мягче. Выбрал удобное местечко, поставил на балку ведерко, жестянку с червями, размотал леску, насадил на крючок жирного червяка, поплевал на него и размахнулся, чтобы закинуть. В это время взгляд упал на необычный предмет, валяющийся на мосту.

— Картуз… Чей это?

Васька встал, пошевелил картуз ногой, перевернул его.

— Фу ты, согрешенье! Картуз-то ведь Сенькин… Сеньки Бычихина картуз… Как его угораздило потерять? Пьян, небось, был…

Раздумывая над тем, где бы это мог Семен Бычихин вчера напиться, Васька закинул удочку, укрепив удилище между мостовинами. Легонько всколыхнутая поверхность пруда опять спокойно застыла, отражая наклонившиеся над водой сваи, прибрежную осоку. Поплавок лежал недвижимо, будто нежась на речной глади. Васька смотрел на него неотрывно, пока не слиплись веки. Он сладко задремал и в тихом сновидении ясно увидел, что поплавок дрогнул и пошел. Васька схватил удилище. Оно выгнулось, леса натянулась, как струна. Васька усиленно заморгал глазами, дабы прогнать дрему. Дрему прогнать удалось, а вот вытянуть удочку не удавалось. Неужели такая большая рыба? У Васьки даже захолонуло под ложечкой. Вот хватит порассказывать! Но удочка засела прочно. Ворча и чертыхаясь, Васька закатал штанины, разыскал длинную жердь и, забредя по колено в воду, стал тыкать жердью в дно. Наверно, коряга какая затонула, лежит на дне. Конец жерди за что-то зацепился. Васька еще немножко забрел, пытаясь разглядеть, что там такое. В темной глуби ему почудилось бородатое лицо. Васька перекрестился и кинул жердь. Выскочил на мост. С моста ясно виделась в воде фигура человека. Васька с криком побежал на Погост, к сельсовету.

Из пруда извлекли труп Семена Бычихина. На виске у него зиял лиловый синяк. Рубаха была изодрана, а рот забит мукой.

Васька Белый весь дрожал и твердил следователю, мешая ему составлять протокол:

— Картуз увидел, думаю: зачем тут Сенькин картуз? Не иначе пьяный шел, обронил… А он, на тебе! В пруд за каким-то чудом полез. Ты, товарищ следователь, удочку-то мне отдай, хорошая удочка, жорная… На нее и окунь, и елец, и шаклея, и всякая иная рыба, не говоря уже о пескаре, идет, хватает даже без наживки. Ей-богу, не вру…

Следователь отмахнется от Васьки слева, тот перебежит направо и опять начинает расхваливать достоинства своей удочки. До того надоел, что следователь, наконец, не в шутку рассердился.

— Умолкнешь ты или нет! Вот посажу в холодную, так объясняйся…

Васька сразу замолчал, отошел в сторонку, пригорюнился. А и впрямь посадит, такой сердитый. Удочки не хочет возвратить, говорит, что доказательство. А какое же доказательство удочка? Не удочка Сеньку утопила, она за утопленника зацепила. Тут-то, может, и загвоздка. Обвинят вот тебя, Васька Белый, в утоплении человека, что ты будешь делать? Приуныл Васька всерьез.

А следователь ломал голову над догадкой, как попал Семен Бычихин в старый мельничный пруд.

2

Семен Бычихин попал в пруд не по своей охоте. Затянул его туда ключ от Платонидиного амбара, где хранилось церковное добро. Там, в глубоком сусеке, под слоем ржи, сберегались и деньги. Не раз и не два разрывал Семен рожь, чтобы прибавить к завернутому в обрезок старой поповской ризы новую пачку бумажек. Туда поступали не только приношения прихожан, но и доходы, невесть каким путем доставаемые Платонидой и Харламом. Семен не спрашивал, откуда они, он слепо верил Платониде и полагал, что всякое даяние, ею осененное, есть благо. Доходы копились и копились, пока не пришлось обрывок ризы заменить старой плащаницей. Платонида тоже была твердо уверена в бескорыстности Семена и его послушании.

И вот Платонида распорядилась: выдать все деньги ей и Леденцову поровну. Семен почесал в затылке.

— Ладно ли, матушка…

— Что ладно ли?

— Так эти деньги прихода, а не твои собственные. Одного-то твоего слова вроде мало…

У Платониды запрыгала нижняя челюсть. Она хотела крикнуть, но крика не получилось, вырвался визг. Преподобная затопала ногами.

— Ты смеешь перечить мне, каиново отродье! Да я тебя прокляну, предам анафеме…

— Ты вольна проклясть меня, матушка, а денег я без ведома верующих не выдам.

С тем и ушел. Тяжелую ночь провел староста, молился богу, просил просветить и наставить. Просветления не наступало, а мозг сверлила одна мысль: «Раз она святая, преподобная, зачем же ей деньги? Зачем она хочет забрать принесенное верующими богу?»

Ответа Семен не находил.