Макрохристианский мир в эпоху глобализации

Древняя Русь имела свои периоды становления (VII — начало IX вв.), роста (IX–X вв.), расцвета (IX — первая треть XII вв.), дифференциации (между серединами XII и XIII вв.) и последовавшей за татарским нашествием медленной трансформации, когда в ее рамках все более отчетливо начинают просматриваться контуры новых этносоциальных образований (вторая половина XIII–XV вв.). Все сказанное позволяет рассматривать Киевскую Русь в качестве особой суб цивилизации в пределах Византийско–Восточнохристианского мира средневековья, находившейся в ближайшем родстве с Балкано–Придунайским славянским, субцивилизационным регионом Восточнохристианского мира.

Место Киевской Руси в Восточнохристианском мире во многом напоминает положение средневековой Японии в Дальневосточной цивилизационной системе, а также типологически сопоставимо с отношением исламизированного Западного и Центрального Судана к Мусульманскому миру или индуистско–буддийской Юго–Восточной (кроме Вьетнама) Азии в рамках средневековой Индийско–Южноазиатской социокультурной системы. Общее состоит, прежде всего, в том, что Русь, как и Япония или Мали, свободно и добровольно восприняла одну из ведущих в средневековом мире социокультурных традиций. Это обстоятельство определило тот факт, что названные общества (в отличие, скажем, от Кореи или Вьетнама) относились к воспринимаемой традиции достаточно «переборчиво», усваивая то, что им импонировало, и оставляя без внимания многое из того, что для их властвующих сообществ было неприемлемым (особенно в отношении социально–политической и юридически–правовой сфер).

Известная неполнота восприятия заимствуемой традиции была связана с тем, что общества–реципиенты во многом еще не поднялись до необходимого для усвоения всего культурного богатства цивилизаций–доноров. Это, в свою очередь, способствовало длительному сохранению (Русь, Судан в природно–географическом смысле), а то и дальнейшему развитию (сохранившая синтоизм Япония) собственных, изначальных социокультурных форм.

Из этого следует, что если в пределах базовых для некоего региона цивилизаций (Китай, Индия, арабоязычный блок Мусульманского мира, Византия) социокультурная система определяет ведущие оппозиции в себе самой (как конфуцианство и даосизм в Китае), то в складывающихся на их периферии субцивилизационных системах такая альтернативность задается самим фактом наложения воспринимаемой извне традиции, стержнем которой является определенная религиозно–мировоззренческая конструкция, на уже в достаточной степени оформленную (раз она вывела общество на раннеклассовый уровень) собственную социокультурную систему: конфуцианско–буддийского комплекса на синтоизм, православия со следовавшим за ним шлейфом «византинизма» на славянский языческий субстрат, ислама на традиционное африканское или тюркское сознание и пр.

Такого рода восприятие чужого как высшего развивало навыки заимствования передовых достижений соседних цивилизаций и в последующие века, однако на весьма длительное время определяло известную двойственность, даже неорганичность состоящей из двух, весьма медленно притирающихся друг к другу, субстратного и суперстратного блоков, социокультурной системы.

Однако нельзя не видеть и принципиальные отличия в ситуациях, отмечаемых в Киевской Руси и Японии. Среди них, в первую очередь, следует отметить три.

Во‑первых, воспринимавшаяся японцами буддийско–конфуцианская традиция была гораздо более толерантной к местным обрядовым формам и религиозно–мифологическим воззрениям, соединенным в комплексе синтоизма, чем византийское православие к восточнославянскому язычеству. Это во втором случае определяло перманентное состояние внутрикультурного конфликта, сочетавшееся со стремлением различных социальных групп в разные периоды идентифицироваться с той или другой субкультурой. В первом же случае складывались нормы взаимной терпимости и толерантности, что способствовало более органичному синтезу местного и заимствованного наследия в единую, но широко вариативную, национальную социокультурную систему.

Во‑вторых, история Древней Руси может рассматриваться в ключе перманентного противоборства с чуждым ей кочевым миром как постоянной внешней угрозой, в конечном счете, разрешившейся катастрофой Батыевого нашествия, тогда как Япония не знала ничего подобного. Реальную внешнюю опасность она испытала лишь в 1274 и 1281 гг., однако оба раза тайфун помог японцам избежать монгольско–китайского завоевания. Поэтому, если история Японии, при всех происходивших в ней междоусобных распрях, сохраняет историческую последовательность и внутреннюю логику (чему способствовала и сакрализация императора как общенационального символа), то развитие Древней Руси оказалось принципиально деформированным под действием внешних факторов.