МАЛАЯ ЗЕМЛЯ

Румяный Илья Сущенко, блестя круглыми, словно пуговицы, глазами, убежденно заявил:

— Здесь нанюхаешься. И начихаешься!

— Вот вернется Евдоким Семенович, он из тебя быстро человека сделает.

Словно для убедительности, говоривший пристукнул ладонью по столу. Лампа подпрыгнула и мигнула.

— Потише, ты, — прикрикнул Долгов и, повернувшись к Щербатову, сказал: — Это верно — Евдоким Семенович из любого необстрелянного солдата бывалого воина сделает. Душевный человек!

— Герой-человек! — восторженно отозвался Кераселидзе.

— Где же он сейчас? — спросил Щербатов, оглядываясь.

— Царапнуло его малость. В береговом госпитале лежит. Скоро вернется.

— Должность-то у него какая?

— Должность? — слегка задумался Долгов. — Должность его автоматчик, ефрейтор по званию.

— Невелика должность, — разочарованно протянул Щербатов, присвистнув.

— Не по должности человек познается, — с некоторым раздражением сказал Воронов. — Ты, Долгов, не так объясняешь. Евдоким Семенович — душа роты, совесть и честь наша. Вот кто такой Евдоким Семенович! Понятно теперь тебе?

Щербатов внезапно рассмеялся и довольным голосом воскликнул:

— Вот он, оказывается, какой! Не ожидал.

Кераселидзе покосился на него и удивленно спросил:

— Чего ты, дорогой, не ожидал? Чего смеешься? Не знаешь человека, а зубы скалишь.

Воронов мрачно посмотрел на новичка, хотел что-то сказать, но отвернулся и сплюнул.

Увидев недовольные и удивленные лица, Щербатов осекся и перестал улыбаться. Он открыл рот, видимо, хотел что-то сказать, но только вздохнул.

— Легкомыслия тебе не занимать, — заметил Воронов.

Щербатов виновато сказал:

— Ничего плохого я не сказал. А поскольку я не знаю, вы бы рассказали, почему Евдоким Семенович такой любовью пользуется.

— Это можно, — охотно согласился Долгов. — Евдокима Семеновича я знаю еще по севастопольским боям.

Помню, в декабре сорок первого года гитлеровцы начали второй штурм Севастополя. До этого моряки так им всыпали, что дух у них сперло. Придумали тогда фашистские начальники «стимул»: отобрали у солдат сапоги и шинели, пообещав вернуть в Севастополе, дали им по куску хлеба, а обедать, дескать, будете в Севастополе двадцать первого декабря. С Евдокимом Семеновичем мы тогда были в одном взводе. Сотни самолетов висели над нами, сотни пушек и минометов ковыряли землю вокруг. Головы не поднять. Но мы стояли насмерть, и фашисты только издали видели Севастополь. Напрут они зеленой тучей, но каждый раз умоются кровью — и назад. Но и наши силенки таяли. Во взводе всего семь человек осталось.

Сущенко подмигнул Щербатову:

— Он о Севастополе суток десять подряд будет говорить — не переслушаешь. Как заведет, то…

Долгов недовольно оборвал его:

— А ежели ты слышал, то сиди и помалкивай. Не для тебя рассказываю. Пусть человек узнает, в каком пекле мы были.

— Молчу, молчу, — замахал руками Сущенко.

— Так вот — было во взводе семь человек, — продолжал Долгов, разглаживая усы. — От беспрерывных боев все мы почернели, исхудали. Но духом не падали. А всех энергичней был Евдоким Семенович. Однажды на нашу позицию вскочил фашистский танк и начал нас утюжить. Бросил я в него гранату, но промахнулся. Выручил Евдоким Семенович. Заметил, что верхний люк чуть приоткрыт, вскочил на танк, приподнял люк и две гранаты туда швырнул и спрыгнул. Танк остановился. Евдоким Семенович выждал немного и опять полез на него. Не движется. Тогда он открыл люк и заглянул внутрь, а потом спустился в него. Танкисты оказались убитыми. Евдоким Семенович выбросил их из танка, а нам крикнул: «Машина в полной исправности!» Решили мы трофей доставить в штаб бригады. Только как туда сунешься? По дороге кто-нибудь снаряд в танк впорет или гранату под гусеницы сунет. Под Севастополем так не погуляешь на вражьей машине. Надумали сделать опознавательный знак. Раненый боец Михайлов дал свою окровавленную рубашку. Прицепили ее на башне, как красное знамя, чтобы знали, что машина наша, а не вражеская. Через пару часов Евдоким Семенович доставил танк в штаб. В машинах он знал толк, трактористом и механиком был в МТС. А танк тоже вроде трактора, только в броне.

Помолчав немного, он продолжал: