Малайский крис

— Но теперь ты мой, мой навсегда, милый… Не будем ждать, выздоравливай поскорее, ради Бога, и тогда… тогда уж никто нас не разлучит до гроба.

По весне Чупрунова и Филимонова судили. Они присуждены были на 3 года каждый в тюрьму с лишением прав.

Жаль было смотреть на бедную Варвару Ивановну, извелась она вся до последней возможности, куда девалась ее дородность и румянец щек. Когда был объявлен приговор суда, несчастная лишилась чувств и ее вынесли из зала. Сам Чупрунов за время предварительного заключения постарел на целых десять лет; голова его сделалась белой как снег, щеки осунулись, глаза потухли и все лицо избороздили резкие морщины. Трудно было узнать в нем теперь прежнего здоровяка. Он с кем он не разговаривал и только тихо плакал, глядя украдкой на свою несчастную жену.

Глава IX

Заключение

Прошло три года и многое изменилось в жизни действующих лиц этого рассказа.

Михаил Петрович Успенский вышел из больницы в первых числах декабря, а после крещения была его свадьба с Леной. Красавица-девушка сияла счастьем и окружающие с восхищением смотрели на прекрасную парочку.

Михаил Петрович недавно лишь возвратился из заграничной поездки и занял в университете профессорскую кафедру. По убедительной просьбе Варвары Ивановны он поселился в ее огромном доме вместе со старушкой-матерью своей. Дети Варвары Ивановны подросли и можно было видеть, какой лаской окружали они двухлетнего своего племянника Сашу — сына счастливой Леночки. А Леночка расцвела как пышный цветок и стала еще прекраснее.

По совету Михаила Петровича, торговля, так хорошо поставленная отцом, Белоусовым, продолжалась. Во главе этого дела стоял сам Успенский, который с помощью нанятого вновь опытного управляющего развил его до значительно больших размеров.

Иван Иванович Чупрунов не вынес несчастья и умер вскоре по приезде Успенских из заграницы. Варвара Ивановна смирилась со своей злосчастной долей. Она нашла утешение в любви дочери и зятя.

Незадолго перед смертью Чупрунов пожелал видеть Михаила Петровича и Лену. Когда он вышел в приемную камеру тюрьмы, Успенские поразились его переменой: он был похож на выходца с того света и шатался на ходу от слабости как пьяный.

В камере, кроме Успенских, не было никого. Мутным взглядом окинул Чупрунов камеру, но, казалось, не видел никого или не узнавал сидящих Успенских. Он в недоумении остановился у дверей и вопросительно посмотрел на стоящего позади тюремного надзирателя, будто спрашивая: «Где ж они?»

— Папа! — воскликнула Елена Александровна, устремясь к старику, и тот, вздрогнув всем телом, зарыдал как ребенок.

Он обнял Лену и прижал к груди своей, шепча: «Прости, прости меня, дочь моя, великого злодея! Бог не захотел твоего несчастия и справедливо воздал мне по делам моим». Потом несчастный обнял Михаила Петровича…

— Будь проклято богатство! — воскликнул он, хватаясь за голову и, шатаясь, вышел из камеры.

Аркадий Селиванов

ОБЫКНОВЕННАЯ СКАЗКА

I

Лягушки квакали, квакали и, наконец, умолкли. Нехотя встало старое, утомленное солнце, поплыло по небу, согрело и оживило пруд, редкую рощицу, далекие, черные фабричные трубы. Весь мир согрело оно и миллионы влюбленных лягушек.

Согрело солнце и старого волка. Вылез он из-под куста, облезлый, голодный и злой. Поджал, по привычке, ободранный хвост и, хромая на подбитую ногу, пошел в город.

Шел он навстречу угодливым собакам, глупым баранам и злым обезьянам. Да, он шел навстречу людям.

Нос по ветру у старого волка. И, с каждым шагом, все сильнее пахнет дымом фабрик и ладаном кадильниц, розами теплиц и трупами покойницких, потом рабочих и пачулями уличных кокоток.

С каждым шагом острей запах города.

II

А в городе, на самой людной, а значит, и самой холодной улице жила женщина. Обыкновенная сказка моя и героиня ее такая же.

Красавица для влюбленных в нее, дурнушка для завистниц. Умница для побежденных и глупышка для победителей.

И потому еще была она обыкновенной, что была продажной. Ведь нет же в мире непродажных женщин. Каждую можно купить, только одну покупают лестью, другую — славой, а третью — деньгами.

И те, что продают себя за деньги, самые умные из них, потому что знают настоящую цену и славе и лести.

Звали ее Магдой. Но эта Магдалина еще не торопилась каяться. И много еще давали ей имен и названий. Один поэт называл ее лилией белой, другой, за золото волос, — солнышком утра.

Паспортист же местного участка не был поэтом и писал: проститутка.

И за стихи и прозу Магда платила улыбкой, беспечной и милой.

III

Когда над северным городом вставало весеннее утро, Магда просыпалась. Потягивалась под голубым одеялом и привычным жестом брала со столика ручное зеркало.

Из причудливой рамки смотрело на Магду то розовое, то бледное прекрасное лицо и улыбались бархатные глаза. Глаза, уже забывшие слезы ребенка и еще не знающие слез женщины.

Вместе с Магдой просыпался и мистер Рэджи. Он зевал во всю свою широкую пасть и тоже сладко потягивался, выгибая спину и виляя обрубленным хвостом.