Малайский крис

— Гм-да!.. А если тебе сахару фунт четвертак обходится, а ты рубль дерешь… а муку по полтиннику за фунт, когда самому пятиалтынный стоит? Тоже — дело торговое, Иваныч?

— И подавно. Я силком в лавочку не тащу. Правда, тамо, на рынке, во Фриско — цена пятиалтынный. А покуль довезут, — сколько всего растеряется! Сами вы в сей час сказывали, совесть моя поштенная: четверо нарт товарцу под лед ушло… Люди утонули — подумать только!..

С искренним огорчением Клоп всплеснул своими жирными волосатыми руками, пухлыми, словно налитыми кровью до конца ногтей.

— Рублев на полторы тыщи пропало добра!.. Да — продать бы его на три-четыре тыщи можно было!.. А я еще тыщу с лишним энтим косопузым якутам заплатил. На што им! Все одно пропьют, идолы…

— Тебе же, Иваныч! Ты же их спаиваешь, да обираешь пьяных под шумок…

— Ну, пусть так! Ну, уж не кроюсь… Дак, — дураков учить же надо. Чем они другому гроши свои спустят, от меня полученные, — пущай их тута и оставят. Нешто это люди — эскимосы? Тьфу!.. Полузверье.

— А Джим из Теннесси тоже был не человек? Ты ведь на него родную сестру свою натравил. Благо, девчонка смазлива, да тебя слушает… Что он нарыл здесь за три года, тысяч 60 долларов, — все почти у тебя очутилось. Это как же?

— Сам тоже виноват! Коли он такой ученый да разумный, как себя выдавал, — он бы знать должен: на труде от бабы подале держись! Старатель, што монах: бабы должен бояться — пуще диавола!.. А он все фордыбачил: «Я, да я!» Всеми верховодил. А перед девчонкой и сплоховал! Весь в ништо свелся! Ровно золото на оселке, я ево на сестру попробовал. Вот правда-то и вышла наружу… А деньги?.. Не дарма он их давал… Все одно, коли он слабый человек, — не уберечь бы ему своих деньжонок!.. Хе-хе-хе…

— А потом, как их не стало — велел ты сестре прогнать молодчика.

— Вестимо. Не цацкаться же с им.

— И он застрелился.

— Дурак, потому! Совсем себя показал… Нешто умные люди стреляются?

— Нет?.. А, пожалуй, ты прав… Ну, а как же дело твое со вдовой Вилькинса? У нее и у сирот оттягал ты богатый участок за дутые векселя, за бешеные проценты да еще с помощью подкупленных свидетелей.

— Они коли врали, — на ихней душе и грех. Совесть ты моя милая! Они показывали за деньги, не я…

— А целая семья теперь чуть ли не побирается. Ты им ни гроша не дал, даже перепродав участок за огромные деньги американской компании.

— Совесть, голубушка! У меня, чай, своих трое деточек… О них у меня забота. До чужих ли мне! Плохо бы я делал, — Бог бы не помогал мне в делах моих. Я, слышь-те, с рубликов зачинал…

— Так, так!.. Ну. а припомни хоть то, как ты первые рублики сколотил, чтобы дело начать, которое, с помощью Божьей, как ты говоришь, — тебе успело сотни тысяч принести?

Клоп на мгновенье словно уксуса хватил, но сейчас же лицо его приняло прежний веселый, самодовольный вид.

— Ишь, куды хватил, сударь, ты, совесть моя ходячая! Энто — про Рассею? Про Владивосток и прочее такое?..

— И про Иркутск, и про Томск, про все города, куда ты, Иван Иваныч Плешанов, «красный палач», — как тебя звали, — на гастроли ездил, людей вешал, полсотенки за каждую голову получал.

— По сотенной спервоначалу. Да опосля — канкаренты объявились. Сбавить и пришлося!.. Хе-хе!..

— Так как же это? А?

— А што же, — лукаво прищуря глаз и склонясь головой на жирное, круглое, словно бабье, плечо свое, переспросил Клоп. — Неужто зазорное дело я делал? По закону суждали разных воров-разбойников, грабителей, собачьих сынов! А я закон — в дело приводил. Неужто и за то мне Совесть моя выговаривать станет? Быть не может тово!..

— Вот как: закон осуждал! Положим. А тебе — что сделали эти люди? А помнишь ли ты главнейший, самый первый Закон: «не убий!»… Да еще того, кто сам тебя не обидел.

— Дак ведь они же сами — убивцы были лютые!.. Приговор им читали, все по закону.

— А почему же ты свое дело законное, бросил? Даже прозвище изменил. Вместо Плешанова — Трегубовым зваться стал? Родину кинул, в Калифорнию забрался, потом — сюда… Почему?..

— Ну-у, вестимо… иначе — возможности никакой не имелося. Больно целая каторга на меня озлобилась, што ловко я вешаю. По целой Сибири и по Рассее слово было пущено: «Изловить Ваньку Плешанова!..» Меня, то ись… Где ни есть, подстеречь да извести, со всем кодлом, и с бабой, и с детишками малыми!.. Видимое дело: наутек пришлося!.. Я и махнул, себя да свойству свою спасаючи.

— А — сколько семей ты порушил?!.. Сколько отцов придушил… сколько сирот осталось и умирало с голоду, а?..

— Дак, не я же энто сам от себя, говорю! Какая ты непонятная, Совесть!.. По закону. Не я, так другой бы вздернул и денежки бы греб!..

— Ну, нет! На других же клевещи. И всего-то в целой каторжной Сибири двое вас таких нашлося: ты и твой «конкурент», Митька Сивый.

— А вы и ево знали! Сволочь, одно слово! Нестоющий человек! Ради чево на такое мерзкое дело пошел, людей вешал?.. А… Ради вина! И у меня цену сбил. И сам што получит, — вдрызг пропивал с теми же каторжанами да с «обреченными», с висельниками!.. Дуралей!..

— Однако, его каторга не решила извести, как тебя.