Малахов курган

К вечеру ветер над Севастополем утих, сделалось тепло и мирно. Небо очистилось. Дождем прибило пыль, и солнце садилось в море светлое и золотое, словно утром. Лимонно-желтая заря долго не гасла. Молодой месяц незаметно крался днем за солнцем, а когда оно зашло, пролил над горами и морем весь свой свет. Над Севастополем опустились серебряные сумерки. Вечер вышел похожим на летний. По-летнему жарко застрекотали при лунном сиянии кузнечики по холмам. Не успели умолкнуть в доках молоты кузнецов и котельщиков, как им на смену и в лад заквакали лягушки в камышах на Черной речке и, словно кувалдой по железному котлу, забухала выпь. Затих осенний скользкий ветер с моря. И крепким, плотным запахом иссушенной земли, истоптанной полыни дохнул на Корабельную слободку Малахов курган.

К заходу солнца вернулись домой Ольга и Маринка, усталые, с волосами, напудренными серовато-белой пылью.

Перебраниваясь, они долго со смехом плескались у колодца, пили без конца студеную солоноватую воду, затем скинули с себя все, выстирали, повесили сушить и побежали в дом одеваться во все чистое и сухое.

— А куда мешки подевали?! — спросила Анна дочерей.

— Мешки там остались. Насыпали землей. У всех мешки в дело пошли: амбразуры обложили. Туров не хватило. И земли не хватило. До камня всю соскребли.

— На то казенные мешки есть. Знала бы, не дала! — сердилась Анна.

— Маменька, милая, — ответила Ольга, — да мешки-то наши худые! Зато мы какую похвалу заслужили! Приехал полковник саперный на вороном коне. Такой крепкий мужчина, будто вместе с конем из чугуна слит. Видит: больше всего девушки стараются. «Молодцы, девушки! — говорит. — Так и будет эта батарея называться: «Девичий бастион». Вот какой чести, милые сестрицы, мы достукались, пока вы дома сидели!

— А куда Веню девали?

— А разве он не приходил? Вот беда! Он от нас с дороги убежал с каким-то мальчуганом. Должно, на рейде крутятся.

— Как же вы, сестры, кинули маленького? Знала бы, не пустила... — ворчала Анна.

— Да кому твое золото нужно, маменька? Куда он денется? Все он «маленький» да «маленький»! Пора ему и большим быть... Да вот он сам, Венька! — крикнула Маринка, замахиваясь на Веню.

Веня, уклоняясь от удара, ловко присел, и размашистый удар Маринки пришелся по косяку.

Она завизжала от боли, подула на пальцы ушибленной руки и рассмеялась.

— Куда бегал? Гляди, он весь в смоле измазался... Руки-то все черные.

— Это мы, между прочим, блокшив[4] к стенке подтягивали. Мы там, брат, не баловались. Теперь делов на всех хватит! Только руки давай!

— Вот батенька придет, он тебе дела пропишет.

— А батенька и совсем нынче не придет. Он велел сказать, чтоб мы без него поужинали. Он в штабе ночевать останется.

— Да где ты его видал?

— В штабе видал. На Графской пристани видал. На Северной видал. На «Трех святителях» видал, на Деловом дворе видал...

— Эна тебя носило! — упрекнула мать. — Везде успел побывать.

— Это не меня, а батеньку носило! Я к нему примазался. Да я не один, еще со мной был Митька.

— Чей это Митька?

— «Чей, чей»! Михайлова, механического офицера с «Владимира», сын. Я и Тришку видел. Машину он мне казал. Вот чудеса-то, милые сестрицы!

— А Михайлу тоже видал?

— А то нет! Мы с батенькой к нему нарочно на корабль ездили.

Сестры, слушая младшего брата, переглядывались с матерью и меж собой улыбались — все разные, улыбались они одинаково, и улыбка их роднила. Вечерний тихий свет размыл и сгладил морщины на лице Анны, и она казалась не матерью, а старшею сестрою Маринки. Суровое лицо Хони стало мягким, и даже ее тонкий нос с горбинкой, за что Веня ее прозвал «ястребинкой», сделался похожим на «чекушку» Маринки. Червонно-золотые косы Ольги в сумерках не отличишь от черной косы Наташи. И у всех одинаковые с матерью темные, как вишни, глаза, а днем у Маринки и матери глаза голубые...

— Расскажи, Веня, все, все, что видел, по порядку, — просит Наташа.

— А крестного видел в штабе? — спрашивает тихо Хоня.

— А то нет!

— Все расскажи, что видал. А чего не видал, соври, — прибавила Ольга.

— А Погребова не видал? Я знаю, не видал. Врешь! — заторопилась Маринка.

Веня лукаво метнул на Маринку взором, подмигнул матери, погладил себя по животу и, скорчив кислую рожу, сказал:

— До чего есть хочется! Кишки будто на палку навертывают...

— Чего ж мы, девушки, всамделе?! — обратилась мать к дочерям, словно ровесница к подругам. — Надо молодца накормить. Хоня, давай ужинать.

— Да! Его кашей накормишь — он уснет, ничего и не расскажет, — сердито молвила Маринка.

— Про всех расскажу. И про кого тебе надо не забуду!

Кукушка

После ужина Анна сказала:

— Посумерничаем, девушки! Давай-ка на двор под березу скамейку. Веня нам все расскажет, чего видел, чего нет.

— Вот еще, сумерничать! — заворчал Веня. — Обрадовались, что батенька ночевать не пришел. Он бы вам задал: «Марш все по местам! Что это на ночь за разговоры!»

Маринка хлопнула Веню по животу.

— Ишь, набил барабан! Я говорила: заснет и ничего не расскажет.

Веня рассердился:

— Ну да! Я-то засну? Мое слово верное. Раз сказал, так и будет...

— Хоня! Оставь горшки до утра!