Малахов курган

На синем фоне подушки в сплетении тончайших нитей рисовались пять кораблей. Они весело неслись под крепким ветром на раздутых парусах по курчавым волнам, а в прозрачной глубине моря вслед кораблям дельфины, кувыркаясь, показывали из воды остроперые хребты.

— Крутой бейдевинд! — вздохнув, определил Стрёма ветер по тому, как стояли паруса на кораблях Наташи. — Все паруса до места! До чего все верно!

— Сидайте, что стоите! — ласково пригласила Наташа.

— Да нам некогда, собственно говоря... В штаб нас послали, а мы дорогой...

— Да ты уж садись! — сердито приказал Веня матросу.

Матрос опустился на скамью перед Наташей.

Тишину нарушали только стеклянные постукивания коклюшек да вздохи матроса. Наташа, подняв голову, улыбнулась и спросила:

— Какие теперь дела во флоте, Петр Иванович?

— Дела — как сажа бела! Братишки, собственно говоря, воют от злости. Да и как же? Неприятель подходит к берегу в больших силах. Готовит высадку...

— Да много ли можно высадить народу с флота? Сомнительно что-то, Петр Иванович!

— Напрасно изволите сомневаться, Наталья Андреевна. Английский флот огромный. У них на борту шестьдесят тысяч человек. Собственно говоря, целая армия!

— А вы бы не давали им к берегу подойти, эх вы! — с укором посоветовал Веня. — Вот как «Владимир».

— И адмиралы, и господа офицеры, и команды точно так и думают: не давать им высаживаться. Собирались адмиралы вечор. Владимир Иванович[1] говорит: «Боже, что за срам! Неприятель подошел в огромных силах к крымским берегам, а славный Черноморский флот стоит на рейде, загородился бонами![2] Надо выйти в море и разбить неприятельский флот. И все транспорты с войсками сжечь и потопить»...

— Столько-то народу, батюшки! Ведь люди тоже! — сказала Наташа, не поднимая головы от работы.

— До драки все люди. А когда к вам в окошко, Наталья Андреевна, полезут...

— Бог с вами, Петр Иванович, какие вы страсти говорите! Пальцы стынут.

Коклюшки перестали стучать.

— Я бы так на месте и умерла, — подумав, прибавила Наташа.

— А я бы, — воскликнул Веня, — схватил утюг да того, кто полезет, утюгом по башке! Не пугайся, Наталья!

— Ты у меня одна надёжа! — улыбаясь брату, проговорила Наташа и начала плести свое кружево.

— Малые дети и то свой дом застоять хотят. Однако, Наталья Андреевна, будьте покойны: у вас найдутся и помимо Вени, кто желает защитить ваш покой, — с чувством проговорил Стрёма, прижав шапку к сердцу.

— А Павел Степанович что говорил с адмиралами? — спросила Наташа.

— Ну, он-то, сомненья нет, согласен с Владимиром Ивановичем. Он так говорил: «Севастополь — это наш дом. Дело моряка — на море». А все-таки плох тот моряк, кто о береге не помнит. На море мы дом наш бережем. На то и берег называется. Например, взять меня. В Синопском бою — прошлым летом — мы затем турецкий флот разбили и сожгли, чтоб они к нам не пожаловали вместе с англичанами. Я во время самого боя из крюйт-камеры подавал картузы. Крюйт-камера — это, дозвольте объяснить, пороховой погреб.

— Она знает, — кивнул головой Веня.

— Люк на палубу открыт. Бомба ударила, изорвала, зажгла у орудия занавеску. Лоскутья смоляного брезента в огне к нам в крюйт-камеру посыпались...

— Я вас про Нахимова спрашиваю, а вы, Петр Иванович, про себя! Мы уж про ваше геройство довольно знаем, — лукаво улыбаясь, молвила Наташа.

Стрёма вспыхнул, ударил шапкой о скамью и закричал:

— Что Павел Степанович, то и я! Все одно! Выйти в море и лучше погибнуть в бою, чем бесславно умереть на мертвом якоре в порту! Бывайте здоровеньки, Наталья Андреевна, — неожиданно закончил Стрёма, вскочив на ноги.

Нахлобучив шапку, он шагнул к двери. Веня загородил дорогу:

— Погоди, Стрёма, доскажи!.. А ты уж будь добренькая, Наташенька, дай ему все сказать... Порох-то в крюйт-камере взорвался?

Стрёма остановился и усмехнулся:

— Кабы взорвался, так и нам бы с тобой тут не говорить. И надо мной твоя сестрица бы не издевалась. И «Мария» наша полетела бы в небо ко всем чертям. А с ней и сам Павел Степаныч, а с ним триста человек...

— А ты что сделал, Стрёма? — настойчиво требовал Веня.

Огонь в крюйт-камере

Стрёма как бы нехотя снова опустился на скамью перед Наташей и, не спуская глаз с ее дрожащих пальцев, продолжал:

— Пускай они не желают слушать, а для тебя, Веня, я доскажу, коли ты забыл.

— Совсем не помню! Ничегошеньки!

— Неужели? Ну ладно. Вижу я — пылают смоленые лоскутья, корчит их огонь, как бересту в печи. Братишки — к трапу! «Стой! Куда?!» Люк я задраил моментально. И остались мы с братишками в крюйт-камере с пылающим огнем. Триста пудов пороху. Кричу: «Хватай, ребята!» Схватил я лоскут голыми руками, смял, затоптал. Замяли, затоптали огонь — не дали кораблю взорваться. Сами чуть от дыма не задохнулись. Открыли люк. А наверху и не догадался никто, что у нас было: «Давай порох! Чего вы там — заснули, что ли?»

— Покажи ладони, Стрёма, — просит Веня.

Стрёма сунул шапку под мышку и протягивает ладони с белыми рубцами от ожогов.

— Наталья, смотри! — приказывает Веня сестре.