Мальчик, который нарисовал Освенцим

– Черт бы побрал этих работников кухни. Даже крысы не позарились бы на такое.

Если не считать этих ценных подарков, гражданские боялись открыто проявлять к нам свои симпатии.

Но вскоре в качестве наблюдателей пожаловали совсем нежеланные гости – эсэсовцы, которые занимались лошадьми.

Пьяные, ленивые и грубые, они заняли два помещения в дальнем конце конюшен. Потом налетели на нас, пытаясь напугать. Эсэсовцам было невыносимо жить с нами под одной крышей, но их коллега, строительный инспектор, не стал их слушать.

– Рабочие останутся, пока все не будет закончено, – настаивал наш начальник-эсэсовец.

– В таком случае мы перебьем всех этих гадов, всех до одного, – вопили разъярённые конюхи. – Они тут гадят, воруют репу, пугают лошадей, а ты, доверчивый осел, позволяешь им все это.

Через пару дней, как всегда пьяные, они снова набросились на нас, щелкая кнутами, тыкая в нас пистолетами и понося на чем свет стоит и нас, и гражданских.

– Мы тебе покажем, как воровать у нас, Schweinehund[73]!

Повернувшись в мою сторону, один из них схватил меня за ворот и прокричал, чтобы я возвращался к работе. Я мгновенно вскарабкался по лестнице на чердак, радуясь, что теперь не стою у них на пути. Суматоха внизу продолжалась. Тут я заметил бригадира, прислонившегося к покатой крыше.

– Я знал, что так и будет, но они его никогда не узнают, – сказал он.

– Кого? – удивленно спросил я.

– А ты не знал? – улыбнулся он. – Один из наших ребят продал им бренди, а когда они отказались платить, пригрозил сдать их начальству.

Мы узнали о том, что восстание в Варшавском гетто[74] было подавлено, когда арестованных мужчин, женщин и детей, целыми улицами привезли в Биркенау. Заключенные поляки искали знакомых и пытались узнать подробности.

Вновь установив связь с внешним миром, мы уговаривали гражданских рабочих приносить с собой бутерброды, завернутые в страницы последних номеров «Voelkischer Beobachter»[75] или ее польских аналогов. Судя по всему, союзники были уже близко.

В бело-голубой униформе, с лысыми головами, покрытыми плоскими лагерными шапками, мы сидели на корточках, склонившись над кучами влажного строительного песка, и рисовали карты Европы, отмечая на них линии фронтов.

Учитывая, что усилия союзников уже получили благословение едва ли не всего мирового сообщества и нашли себе могущественных сторонников, наступление освободительных армий шло ужасно медленно. Мы считали, что им уже известно о нацистской политике уничтожения, и ожидали блицкриг в обратном направлении. К тому моменту стало ясно, что фашисты вместе со всеми их ценностями уже потерпели поражение и были отброшены хорошо оснащенной и решительной армией Советского Союза, которая действовала при поддержке местного населения. Остальные союзники были уже на подходе, и мы с нетерпением ждали, когда же они сделают следующее усилие.

Взрослых заботили невосполнимые утраты – семьи, дома и еще многое другое. Они тосковали по довоенной жизни, в которой были и радости женского общества, и вкусная еда. Мы, подростки, напротив, редко вспоминали прошлое. По-настоящему нас волновало лишь настоящее.

Мы очень хотели понять других узников, привезенных со всех уголков Европы, и научиться у них чему-нибудь. Предполагалось, что они будут с нами откровенны, потому что мы не разбирались в политике и не стали бы на них доносить. И в отличие от взрослых, уже успевших поддаться влиянию предрассудков, мы бы не стали на них обижаться[76].

Мне нравилось наблюдать за отношениями и обычаями чужестранцев. Не было такой безобидной привычки, пусть даже и странной, которая вызвала бы у меня отторжение. Только преднамеренное зло заслуживало осуждения.

Трижды в неделю я аккуратно намазывал на хлеб часть 45-граммовой палочки маргарина. А вот деревенские ребята из России съедали ее зараз, как сосиску.

Я считал, что ударить человека можно только, если ты на него зол, а вот для ребят из Греции это была своеобразная игра. Они называли ее Klepsiklepsi, это же слово означало у них «воровство». Чем сильнее была пощечина, которую получал водящий (глаза у него были завязаны), тем веселее потом было наблюдать, как он пытается вычислить вас в толпе улыбающихся игроков, которые изо всех сил стараются выглядеть виноватыми. Если он угадывал, то наступала ваша очередь завязывать глаза, а потом угадывать, кто же вас ударил.

Был еще еврейский мальчик из Бельгии, с виду совсем ребенок. До того, как он очутился в Освенциме по соседству со мной, он ни разу не заправлял свою постель, ни разу не стирал одежду и ни разу не пришивал пуговицы. Ему не приходилось заботиться о себе: он не умел чинить носки, резать хлеб и никогда без спроса не выходил на улицу.

– Когда я жил дома, у меня на голове росла копна волос, и каждое утро мама их расчесывала.

После отбоя он часто плакал, завернувшись в пару жестких и кишащих блохами одеял.

– Если и правда хочешь мне помочь, то, пожалуйста, застели утром мою койку, – умолял он после того, как я попытался его успокоить. – У меня никогда не получится, а я очень боюсь, что меня накажут за неопрятность.