Мальчик, который нарисовал Освенцим

– Товарищи, – обратился он к нам, – на дворе 1944 год, и вновь наступило Рождество. Наши мысли обращены к Иисусу. Наши мысли обращены к нашим семьям. Наши мысли сегодня о тех, кто покинул нас. За долгие годы испытаний и невзгод мы столько раз оказывались на грани отчаяния, но не теряли надежду и верили, что придет день, и дух Господа восторжествует. Сегодня, в этот замечательный вечер, мы не просто верим, но точно знаем, что грядущий год принесет событие, которого мы все ждем с нетерпением. И в это Рождество исполнимся же верой в победу сил братства, любви и самопожертвования. Дождемся наступления царства равенства и мира. И если на то будет Воля Божья, и Рождество 1945 года мы встретим свободными людьми, но как бы жизнь ни разбросала нас по свету, давайте вспомним то, чего мы желали. А пока, пусть совесть станет нашей путеводной звездой…

То звучал не голос христианина, и не голос немца, а голос непримиримого и закаленного узника концентрационного лагеря. Когда он затих, мы запели песню «Болотные солдаты»:

– Wir sind die Moorsoldaten…

После Рождества наши надежды засияли еще ярче. Поезда уже почти не приходили, и эсэсовцы стали вести себя с нами как-то неожиданно сдержанно. Появилась вероятность скорого освобождения, ибо все ждали, что Красная Армия со дня на день начнет свое долгожданное зимнее наступление.

На Новый год меня пригласили в блок № 16а. Когда я зашел внутрь, помещение уже заволокло дымом эрзац-табака. Узники сидели на койках и, свесив ноги, отстукивали ими ритм на многоярусных деревянных каркасах. В конце прохода сидела группа из трех голландских евреев с барабаном, скрипкой и саксофоном, которые они позаимствовали у лагерного оркестра.

Ближе к полуночи слушатели слезли с коек и начали танцевать: вальсы, фокстрот, польку – все в пределах трехметрового прохода между койками. Некоторые в танце подражали женщинам – очень ловко двигали тазом, то оттопыривали его, то толкали вперед под всеобщий хохот. Я танцевать не умел, поэтому с третьего, последнего яруса коек наблюдал за тем, как остальные вовсю стараются казаться смешными. Потом под аккомпанемент трех вспотевших музыкантов, игравших джаз, все начали танцевать сам на сам. Наступил 1945 год.

Через неделю по лагерю поползли слухи о скорой эвакуации на запад, но никто точно не мог сказать, когда и как она произойдет. Мы продолжили выходить на работы, иначе всю округу попросту бы парализовало. Без узников, работавших на складах и в различных ремонтных бригадах, Освенцим бы прекратил свое существование.

Наш маленький отряд продолжил выполнять свою работу. Мы все так же продирались через польскую зиму к далеким конюшням, чтобы ощутить тепло лошадей и, зарывшись в тюки сена, в редкие свободные минуты отдыхать. Пока другие отряды насчитывали сотни, а иногда и тысячи человек, наша скромная бригада сократилась до шести Schutzhäftlingen[79], как иронично нарекло нас руководство лагеря, ведь, на наше счастье, желающих сторожить нас не нашлось.

За несколько месяцев до того нацисты уже поняли, что их дело проиграно, и приказали заморозить все большие стройки. Каждое второе здание на территории лагеря стояло недостроенным. Голые бетонные стены выглядели словно руины. Необозримые ряды из красного кирпича тонули в мертвом снежном море. Высокие сугробы подбирались к зияющим оконным проемам. Ледяной ветер со свистом проносился по пустым корпусам. К ним уже давно никто не подходил. Даже следов видно не было.

Недостроенные здания смотрелись так же гротескно, как и идеи тех, кто приказал их возводить. Подобно памятникам древности, им вскоре будет суждено превратиться в свидетельства культуры, которая убила себя, свидетельством жизненного пути, который вел к смерти, напоминанием о системе, которая рухнула. А мы, строившие их, выцарапали на бетонном фундаменте наши имена и спрятали среди их кирпичей послания для будущих поколений. Однажды мир обо всем узнает.

Эвакуация началась без предупреждения. Рано утром мы, не понимая, куда нас поведут, выстроились в длинные очереди, что извивались вокруг бараков. Мы нервничали и ждали, когда сможем покинуть лагерь. Блоковые под наблюдением эсэсовцев сжигали картотеку. Документация, которая хранилась в административном бараке, тоже была предана огню.

Сначала нас отвели в уборную, которая находилась в здании огромной, недавно отстроенной прямо за забором прачечной, с помещением для дезинфекции. В недостроенном крыле, где собирались проводить дезинфекцию, на обледеневшем полу лежали тяжелые железные двери. Двери, которым уже не суждено было висеть. Двери от газовых камер, которые никогда не заработают. Нас погонят в другое место, а все это навсегда останется позади.