Мальчик, который пошел в Освенцим вслед за отцом

14 января Альфред Вохер в последний раз попрощался с Густавом и Фрицем. Его призывали в Фольксштурм, наспех организованное народное ополчение из стариков, мальчишек и инвалидов-ветеранов, чтобы до последнего защищать Рейх. Получалось, что встречи с русскими в Освенциме он, таким образом, все равно избегал. Вохер рад был отдать этот последний долг Фатерлянду. Как бы он ни относился к преступлениям нацистов, это все равно была Германия, его родина, земля, где оставались женщины и дети, которую русские безжалостно растерзают, если им позволить.

Зима была в разгаре, и погода сильно ухудшилась. Землю укрывал густой снег, а в понедельник 15 января, на следующий день после отъезда Вохера, весь лагерь проснулся в густом тумане. Заключенных Моновица держали на плацу несколько часов, пока туман не рассеялся настолько, чтобы охранники из СС могли безопасно конвоировать их на рабочие места[444].

На комбинате работа шла полным ходом. Предыдущей ночью над ним пролетел американский самолет, сбросивший на парашютах осветительные патроны и сделав фотоснимки. Съемка, проведенная за сутки до того, выявила около сотни бомбовых воронок внутри комплекса и сорок четыре разрушенных здания, но на ночных фото было видно, что восстановление ведется быстро, и завод синтетических масел – главный из всех – практически не пострадал[445].

В среду заключенных опять задержали на перекличке. Они простояли на плацу все утро и только после обеда пошли на комбинат. Но через два с половиной часа их снова конвоировали в лагерь.

Эсэсовцы нервничали все сильней. Каждое утро грохот артиллерии слышался все ближе. Вечером 17-го он опять заметно приблизился, и комендант Освенцима майор Рихард Байер дал наконец приказ начать эвакуацию лагеря. Инвалидов он оставлял; всех, кто оказывал сопротивление, тянул с отправкой или пытался бежать, приказал расстреливать на месте[446]

. Лидер Сопротивления в Освенциме I предупреждал свой партизанский контакт в Кракове: «Начинается эвакуация. Хаос. Пьяные эсэсовцы в панике»[447].

В тот вечер всех пациентов арестантского госпиталя в Моновице осмотрели доктора: тех, кто мог ходить, вычеркнули из больничного реестра и отправили по своим баракам. Всех прочих – около восьмисот человек – оставляли на попечение добровольческого медицинского персонала[448].

В четверг, 18 января, восемь тысяч заключенных Моновица простояли весь день на плацу на пронизывающем холоде. Фриц и Густав, сознавая, что развязка неминуема, надели гражданскую одежду под свои униформы, готовые бежать при первой возможности. Кроме того, благодаря этому дополнительному слою им было чуть легче терпеть холод, чем их товарищам. Наступал вечер.

В половине пятого эсэсовские охранники начали строить узников в колонны. С онемевшими ногами и негнущимися суставами, они собирались, как в армии, сначала в роты по сто человек, потом в батальоны по тысяче, и, наконец, в три больших объединения по три тысячи человек в каждом. Объединения возглавляли эсэсовские офицеры, блок фюреры и охранники[449]. Предвосхищая волнения, все они вооружились винтовками, пистолетами или пистолетами-автоматами, которые держали наготове, со спущенными затворами. Фриц с сожалением думал о своем оружии, спрятанном где-то в госпитальной прачечной. Теперь к нему было никак не подобраться.

Сильно беспокоило арестантов и присутствие на плацу пользовавшегося дурной славой сержанта Отто Молла. Он не входил в охранный батальон Моновица – Молл заправлял газовыми камерами в Биркенау, – но все-таки находился здесь и разгуливал между колоннами, пока заключенным раздавали походные пайки, выкрикивая ругательства, под которые они делили хлеб, джем и маргарин. Плотный коротышка с бычьей шеей и головой одинаковой высоты и ширины, с кровью тысяч заключенных на своих руках, Молл в данных обстоятельствах вызывал всеобщий трепет. Он остановился рядом с Густавом, привлеченный чем-то в его внешности, окинул взглядом с головы до ног, потом с замахом влепил ему пощечину, с одной и с другой стороны. Густав пошатнулся, но устоял на ногах. Не сказав ни слова, Молл прошествовал дальше[450]

.

Наконец был получен приказ, и колонны пришли в движение. Измученные целым днем стояния на ногах, они маршировали по площади, по пять человек в ряд, и заворачивали налево. Пройдя мимо бараков, кухонь, маленького опустевшего домика, где жил лагерный оркестр, заключенные в последний раз выходили в открытые ворота.

Они покидали место, которое два года служило им домом. Ветераны – такие как Густав и Фриц, особенно Фриц, – помогали строить его посреди поля; кровь их товарищей пролилась на этой стройке, и с тех пор там царили сплошные ужасы и террор. И все равно это был дом, хотя бы потому, что человек, словно животное, все равно цеплялся за место, где ел, спал и гадил; и пускай арестанты его ненавидели, там у них были друзья и там они знали каждый камень.