Мальчик, который пошел в Освенцим вслед за отцом

Квартира превратилась в опустевшее гнездо. Там, где некогда жила семья, остались лишь две женщины: одна стареющая, другая на пороге расцвета. Тини исполнилось сорок семь – в этом возрасте ей следовало бы готовиться к появлению внуков. Герта, которой через два месяца исполнялось девятнадцать, в былые времена определилась бы с профессией и выбирала, за кого из поклонников ей выйти замуж. Им и в голову не могло прийти, что они будут сидеть одни в этой разоренной квартире, ограбленные и нищие, а все их близкие – муж, сыновья, дочь, отец, братья, сестра – окажутся в эмиграции или под арестом.

Вена стала для них закрытой территорией, а квартира, которую они, по счастью, сохранили, превратилась в тюрьму.

Как же больно было прощаться с Куртом! Он был еще слишком мал, слишком слаб – такой крошечный человечек, вынужденный отправиться один в большой мир. Тини не позволили посадить сына в поезд – на платформы пускали только тех, у кого был билет, – и им с Гертой пришлось прощаться с ним у вокзала, а потом смотреть издалека, как толпа беженцев унесла его за собой[200].

Плоть ее плоти, кровь ее крови, душа ее души, он оторвался от нее. Курт был ее надеждой – у него появился шанс начать все заново в новом мире. Может, однажды он возвратится, и она увидит на его месте нового человека, воспитанного жизнью, абсолютно чуждой ей.

* * *

Курт лежал на спине и смотрел на звезды. В жизни он не видел такого неба – более темного, непроницаемого, переливчатого, чем в любом другом месте на земле, при полном отсутствии любого искусственного света. Корабль, плавно покачивающийся под ним, шел при полном затемнении, один на громадном диске черного океана под звездной россыпью.

Он чувствовал себя как последний выживший в великом исходе. Добравшись на поезде до Лиссабона, он с Карлом и Ирмгард несколько недель провел в ожидании. Вместе с ними в Америку должны были уплыть еще несколько десятков детей, но когда пришло время грузиться на корабль, стало ясно, что другим выехать не удалось. Скорее всего, причиной были бюрократические проволочки. Курта, Карла и Ирмгард отвели в порт, где дожидался корабль, огромный, как здание правительства, покачиваясь у причала на швартовах, с наведенными сходнями. Пароход Сайбони, принадлежавший США, не был самым большим пассажирским лайнером на тот момент, но отличался особой элегантностью благодаря двум изящным трубам и верхним палубам с прогулочными аркадами. На борту ярко выделялись идентификационные знаки для защиты от германских подлодок: гигантская надпись белыми буквами AMERICAN – EXPORT – LINES и звездно-полосатый флаг.

Большинство пассажиров парохода составляли беженцы – в том числе уже знакомые Курту по поездам, – а также немногочисленные туристы, возвращавшиеся на родину, и редкие коммерсанты. Курт с Карлом отыскали их каюту, которая оказалась в самой глубине, была неприятно душной и вся содрогалась от грохота двигателей. Вернувшись на свежий воздух, они смотрели, как Сайбони отходил от причала и, оставляя за собой пенный след, разворачивался носом на запад.

Курт провел у поручней не меньше трех часов, разглядывая расстилавшийся вокруг океан. Лиссабон сжался в точку, потом Португалия превратилась в тонкую линию, потом вся Европа исчезла, утонув за горизонтом. Где-то далеко, в Северном море, конвой за конвоем торговые суда медленно крались на восток к берегам Британии, под эскортом военных, круживших с ними рядом, словно встревоженные пастухи; на востоке подводные лодки скользили под толщами вод через просторы океана со смертоносными торпедами на борту. У Сайбони для защиты имелись только опознавательные знаки.

Несмотря на усталость, Курт плохо спал в ту первую ночь в их шумной и жаркой каюте и на следующий день мучился от морской болезни, он не смог съесть ничего, кроме фруктов. Не собираясь снова всю ночь крутиться на своих койках, Курт с Карлом взяли одеяла и проскользнули на палубу. Никто их не остановил; сестра Снебл, невысокая женщина средних лет из Нью-Йорка, которая должна была присматривать за детьми, больше занималась престарелыми пассажирами.

Ночью на палубе было холодно, но мальчики завернулись в одеяла и устроились на откидных шезлонгах, где быстро пригрелись. Курт смотрел на звезды у них над головой, размышляя о своей новой жизни и о месте, куда ехал. Из школьного английского он запомнил совсем мало: мог сказать hello, yes и OK, и это практически все. В классе они учили стишок: «Pat-a-cake, pat-a-cake, baker’s man», – но Курт не особенно понимал, что это значит. Речь американцев, плывших на пароходе, казалась ему простой тарабарщиной.

Где-то там, на востоке, где звездное небо сливалось с черной полосой океана, остались его дом и семья. Новенькая гармоника, последнее звено, связывавшее его с мамой, пропала. Когда он с другими детьми пересаживался в следующий поезд где-то во Франции, несколько германских солдат заговорили с ними и предложили поиграть. Курт показал им свою гармонику, они взяли ее, но так и не вернули. Наверное, подумали, что еврею такая хорошая вещь ни к чему.

* * *