Мальчик, который видел демонов

Наконец мы останавливаемся у паба на улице с интенсивным движением, и тут же недовольный водитель, который ехал следом, жмет на клаксон.

– Пойдемте со мной, – говорит Майкл, выпрыгивая из салона. Обегает такси, открывает дверцу, чтобы я могла выйти с другой стороны. Ничего не могу с собой поделать, его галантность располагает.

– И что вы думаете? – Он указывает на стену передо мной.

Еще одна роспись. Портрет Маргарет Тэтчер во всю стену. Только у нее красные глаза, а из уголков рта течет кровь. Еще один демон.

* * *

– Могу я задать личный вопрос? – спрашивает Майкл, потянувшись за сахарницей.

Мы в кафе на набережной, окна выходят на реку Лаган, и стаи птиц, как всегда, кружат над мостом Альберта. Чашечка кофе ранним вечером – еще один шаг, который я готова сделать навстречу нашим профессиональным отношениям.

Я помешиваю кофе и наблюдаю, в удивлении, как много сахара Майкл насыпает в свою чашку.

– Пожалуйста.

– Что побудило вас стать детским психиатром?

Я глотаю кофе. Он очень горячий.

– Вы так говорите, будто я укротительница тигров.

– Близко к этому. – Майкл улыбается и ставит сахарницу на стол.

– Это всеобщее предположение? Будто мы, психиатры, пытаемся приручить дикое воображение психически больных детей…

– Нет, просто я… – Он ослабляет галстук, сунув большой палец под зеленый узел на шее. – Мои родители отправили меня к мозгоправу, когда я еще под стол пешком ходил. С тех пор с подозрительностью отношусь к этой профессии. – Майкл откашливается и кладет ногу на ногу.

– С подозрительностью в том смысле, что не верите в мои возможности помочь Алексу?

Он бросает на меня взгляд.

– Нет, верю. Просто… если говорить о лечении, я склонен согласиться с теми, кто считает, что лекарства помогают в короткий период. Если говорить о долгосрочной перспективе, если мы хотим, чтобы у Алекса было будущее в обществе, тогда, уверен, мы должны работать с ним и Синди. И с его тетей Бев. Я нисколько не сомневаюсь, что отныне тетя Бев будет играть важную роль в его жизни.

– Ей нет нужды возвращаться в Корк?

– Вы не ответили на мой вопрос.

Я задумалась.

– Длинная история. Я получила стипендию на обучение в медицинской школе, а потом необходимые средства на диплом по детской психиатрии.

– То есть у вас два диплома?

– Три. – Обычно я принижаю свои заслуги, но не по части дипломов.

– Неужели?

– Я выросла в Тигровой бухте.

Майкл присвистнул, его брови взлетели вверх. Мне такая реакция грела душу. Тигровая бухта ничего не значила для жителей Эдинбурга. Для уроженца Белфаста это что-то вроде Бронкса в Нью-Йорке или Южного центрального округа в Лос-Анджелесе. И означало это, что мне прямой путь на другой край социальной шкалы. По правде говоря, самоуважением я обязана исключительно своему детству. Или проявленной решимости выбраться из дыры, где родилась и росла.

– Как же получилось, что девочка из Тигровой бухты стала детским психиатром? – Майкл сжимает пальцами голову, словно боится, что она взорвется.

– Государство старалось помогать детям матерей-одиночек из Северного Белфаста чуть ли не с начальной школы. Сначала я получила стипендию на обучение в медицинской школе Эдинбургского университета. Потом стипендию на цикл психиатрии и специализацию по детской психиатрии.

Он качает головой, словно не веря своим ушам.

– Если это короткая версия, то я хочу услышать длинную.

Я машинально потираю шрам, он замечает.

– Длинная версия имеет отношение к этому шраму? – спрашивает Майкл с шутливыми интонациями. Когда я медлю с ответом, его улыбка тает.

– Извините, с моей стороны это слишком грубо.

Появляется официантка, спрашивает, будем ли мы что-нибудь есть или пить. Кафе начинает заполняться: парочки на свидании, друзья, решившие пропустить по стаканчику после работы. Майкл поднимает руку, показывая, что кофе нам вполне хватит. Судя по выражению его лица, он в ужасе от того, что упомянул про шрам, нещадно ругает себя за допущенную бестактность, и я, конечно же, с облегчением принимаю его извинения.

У меня есть убедительная, не раз и не два отрепетированная история для этого шрама. Он такой глубокий и так необычно расположен – начинается на щеке и тянется на шею, – что никакой косметикой полностью его не скрыть. Из-за шрама я ношу длинные волосы, хотя после сорока лет они начали сечься на концах. Все чаще и чаще я пользуюсь этой ложью, если волосам не удается скрыть шрам. Согласно легенде, шрам – результат неудачной встречи с кораллами на Фиджи. Все для того, чтобы вызвать вопросы («На Фиджи красиво?», «Вы ныряли с маской?», «С каким видом кораллов?»), которые отвлекут от шрама и направят разговор в более приятное русло.

Только сегодня нет у меня никакого желания лгать.

– Вы правы, Майкл, – беззаботно произношу я. – У моей дочери… была… юношеская шизофрения. – Я трогаю шрам. – Это результат моего согласия на помещение ее в стационар.

Майкл кивает, сплетает пальцы, напряжение спадает.