Мальчик в красной рубашке

— Так она ж померла. Года уж четыре тому назад. Васятка, мы сколько времени тут живем?

— Три с половиной года, — не задумываясь отчеканил старший мальчишка.

— Вот, стало быть, тогда и померла. Она ведь одинокая была, ну, нам исполком этот дом и отдал.

— Значит, вы ее не знали? — спросил папа.

— Нет, совсем не знали. И не видели никогда. А вы кто же будете? Родственники?

— Ну, в общем, да. Родственники. Правда, очень далекие. Так, знаете ли, десятая вода на киселе.

— Так, может, вы насчет какого наследства?

— Нет, нет, нет, — поспешно сказал папа. — Этот вопрос нас совершенно не интересует. Нам бы другое узнать: не осталось ли у вас от нее каких-нибудь бумаг, фотографий… Ну, вы понимаете.

— А как же, остались. Вещички-то ее мы в сарай сложили. Ну какие там у старушки вещи были кровать железная да шкаф-развалюха. А вот ларчик с бумагами в доме лежит. Я Пете, мужу-то, еще тогда сказала — мало ли, говорю, какие родственники сыщутся… Да вы проходите в дом-то, проходите. Милости просим. Мальчонка-то устал поди. Вы откуда ж приехали?

Если снаружи дом был настоящий деревенский, то комната, в которую нас провела хозяйка, выглядела совсем как любая городская квартира: полированная стенка, тахта, покрытая клетчатым пледом, цветной телевизор. Только пол был дощатый, крашеный.

Не успели мы с папой хорошенько оглядеться, как на столе появился чайник и блюдо с румяными пирожками. Папа пытался было протестовать, но хозяйка и слушать не хотели.

— Вот перекусите маленько с дороги, а там, глядишь, и обед поспеет, — говорила она, разливая чай.

— А вы разве не будете? — спросил папа, увидев на столе только две чашки.

— Ни-ни-ни, и не буду. Диета у меня строгая. А вы кушайте, не стесняйтесь. Сейчас я вам ларчик-то старушкин принесу.

Она вышли и вскоре вернулась, держа в руках деревянную шкатулку размером со среднюю коробку из-под торта. Шкатулка когда-то была покрыта лаком, но теперь лак стерся, и шкатулка имела неопределенный темно-серый цвет старого пропыленного дерева. В общем, это был обыкновенный деревянный ящичек с откидной крышкой.

Хозяйка поставила шкатулку на стол и сказала:

— Ну, вы сидите, отдыхайте, смотрите, а я тут рядом, на кухне буду. Кликните, если что.

И она ушла.

— Ну, открывай, — сказал пана.

Я осторожно придвинул шкатулку к себе и вдруг почувствовал, что почему-то волнуюсь. У меня даже ладони вспотели, и я вытер их об штаны. И только после этого открыл крышку.

В шкатулке были письма. Несколько пачек, аккуратно перетянутых выцветшей тесьмой. Под ними ветхая картонная коробка с двумя десятками пожелтевших фотографий, а еще ниже, на самом дне, лежала плоская металлическая коробка, на которой старым русским шрифтом было написано: ЛАНДРИНЪ.

— Знаешь, что такое ландрин? — спросил папа, вынимая коробку.

— Какие-нибудь старинные папиросы, — сказал я. — На портсигар похожа.

— Нет, это конфетки такие были. Леденцы.

Папа осторожно открыл коробку, и мы с любопытством заглянули внутрь. Там лежал совсем маленький, величиной со спичечный коробок, портрет мальчика в красной рубашке-косоворотке. Длинная светло-русая челка падала мальчишке на глаза, а серьезное, немного грустное лицо было усыпано веснушками. Среди старых, пожелтевших бумаг и фотографий портрет казался совсем живым, будто только вчера написанным.

Папа перевернул портрет, и мы увидели на обороте надпись от руки: «Хранить тщательно. Онъ начало».

— Во как! — сказал папа и посмотрел на меня.

— Но кто он-то? Почему не написано? — спросил я, разглядывая надпись.

— Не знаю, не знаю, — задумчиво сказал папа, снова поворачивая портрет лицом.

— А что значит «он начало»?

— Надо полагать, начало фамилии, рода.

Прищурившись, папа еще пристальнее вгляделся в миниатюру, потом посмотрел на меня и с удивлением сказал:

— А ведь он на тебя похож, ей-богу!

— Да ну, шутишь.

— Честное слово, похож, — сказал папа и сбросил мне волосы на лоб. — Ну прямо очень! Веснушек только не хватает, и волосы у тебя потемнее… Надо же, как интересно!

Я завертел головой, ища зеркало, но как на зло зеркала в комнате не оказалось.

— Эх, жаль, зеркала нет! — сказал я.

— Ничего, ничего, насмотришься еще, — сказал папа. Он развязал тесемку на самой толстой пачке писем и принялся перебирать пожелтевшие страницы.

— Гляди-ка, письмо от моего деда Александра Тимофеевича. Помнишь, я говорил тебе, он в блокаду от голода умер?

— Помню. Значит, это мой прадед?

— Совершенно верно. А письмо, судя по дате, может быть, последнее. Видишь — ноябрь сорок первого. Прочесть?

— Еще спрашиваешь! Конечно!

Я чувствовал, что папа тоже разволновался, даже руки его, державшие письмо, слегка дрожали. Он откашлялся и начал: